похожей на канат из пеньки. А когда Алиске кто-нибудь звонит, она важно снимает трубку: «Сусекина слушает», – так говорит ее мать-торгашка, а Алиска хочет стать такой же: повторюша дядя Хрюша несчастная (некоторых, которые все время всё на свете повторяют, мы называем «повторюшами дядями Хрюшами: «Повторюша дядя Хрюша из помойного ведра, тебя кошка целовала и сказала, ты свинья!»).
На кого ж ты променяла меня, Аленка?..
«Ученице первого “А” класса, октябренку Чудиновой Тане поставить на вид…» Я просыпаюсь. Шестьдесят два выпученных и два сощуренных по-лисьи глаза – Аленка, я слышу, как ты шепчешь: «Ну да, Таня?» – вперились в меня. «А что такое “поставить на вид”, Степанида Михайловна?» – почти беззвучно шевелит губами Лариска Кащенко. «Это значит, что мы осуждаем поступок октябренка Чудиновой. И впредь будем следить за ее поведением!» – решительно размазывает помаду по подбородку Степанида Мишка.
Мишка скребет по доске мелом «Второе сентября. Классная работа», я тихонько напеваю «Париж-Париж, Париж-Париж, Париж-Париж, Париж-Париж! А-а! А-а!», на парту, словно взъерошенная птаха, плюхается комочек в клеточку – разворачиваю: «Чюдинова давай с тобой дружить». Верчу по сторонам головой – тридцать одна рука старательно выводит «Второе сентября» в своих тетрадках следом за Степанидой Мишкой, рука Димки Шишкина ерошит смешной ежик волос, выгоревших на солнце. Сам Димка – губошлепистый: губы его похожи на двух слизняков, – щедро припорошенный конопушками – исподлобья глядит на меня. Я улыбаюсь. Димкины слизняки расползаются в улыбке, обнажая ярко-красные десны, в которые маленькими острыми камушками вонзаются зубки. Ромка Бальцер ощетинился бульдогом, впился глазками-буравчиками, с ползающими в них червячками, в Димку и побагровел, будто у него внутри разорвался и разлился по всему телу баллончик с краской.
«Шишкин!» – сиреной врывается в наши переглядки Степанида Мишка. «Кого?» – бурчит себе под нос Димка. «Не “кого”, а “что”! – строжится Мишка. – К доске!» Шишкин – кажется, у него на ногах кандалы – обреченно плетется к доске. «Все открыли учебник на странице три, упражнение номер один».
Анька Шпакова каким-то загробным голосом читает из учебника: «Прошло веселое лето. Наступило первое сентября. Сегодня все дети нашей Родины идут в школу». Она читает так, будто наступил Апокалипсис, а не первое сентября. Об Апокалипсисе я прочла в маленькой черной книжице с золотым крестом, которую я частенько достаю из секретера. Я достаю из секретера завернутую в «газетку» Библию – и ладони мои теплеют. Пока мама с папой ругаются на кухне («Прощелыга проклятый, где четырнадцать рублей?» – «Да пошла ты… Надоели, как собаки!» – «Только и знаешь деньги псу под хвост выбрасывать да москвича своего поить»), я шуршу тонкими пергаментными страничками – и сердечко мое бьется в такт прыгающим перед глазами строчкам: «Он держал в деснице Своей семь звезд, и из уст Его выходил острый с обеих сторон меч; и лице Его, как солнце, сияющее в силе своей». «Хоть домой не приходи, – надрывается папа, – ё… твою в крестовину!» Папа («как бешеный таракан») вбегает в комнату. Я прячу книжицу с крестом за спину. «Пап, а на погонах бывает семь звезд?» – спрашиваю робко. «Вот идиотина, а! – лыбится папа. – Учишь ее, учишь…» Папа снова убегает на кухню, а я заворачиваю заветную книжицу в «газетку» и прячу ее между брошюрами «Блокнот агитатора Красной армии» и «Кызыл армия агитаторы блокноты» (папа купил в “Букинисте”: «Последние взял, мать их за ногу»). «Я в партком пойду, – напирает мама. – Там тебе покажут крестовину!» Что-то упало, загремело… «Не трожь партком, ё…й в рот!» «И услышал я голос с неба, как шум от множества вод и как звук сильного грома; и услышал голос как бы гуслистов, играющих на гуслях своих…» Анька Шпакова загробным голосом читает: «Прошло веселое лето. Наступило первое сентября. Сегодня все дети нашей Родины идут в школу». Димка Шишкин старательно выцарапывает на доске то, что прочла Анька, но теперь уже под диктовку Степаниды Мишки: «Прашло висёлое лето…» «Ань! – тормошу я крохотную Шпакову, что сидит прямо передо мной (мальчишки зовут Шпакову Шипучкой: Анька немного шепелявит). – Ну Ань! А Апокалипсис когда наступит?» Шипучка вздрагивает, закрывает лицо руками – и пронзительно молчит. Мать ее – со скорбным лицом, обрамленным вечным черным платком, – запретила своей дочери говорить на «божественные темы с тёмными людьми», я сама слышала. «Ну Ань…» Крохотная Анька – глаза ее выпучены, губки поджаты – оборачивается, быстро-быстро кивает и отворачивается, утыкается личиком в тетрадку с каракульками: «Прошло веселое лето…» Ну просто конец света, как любим… как любили говорить мы с Аленкой.
Звенит звонок. Димка хватает мой портфель и вихрем по коридору, я за ним. «Отдай!» – «А ты будешь со мной дружить?» – «Отдай, дурак!» Димка хохочет, показывает мне язык – и растягивается на бетонном полу, споткнувшись о подножку Ромки Бальцера: тот еще откуда взялся – багровый… даже не багровый – пурпурный, словно багряница Христа, и огненно-рыжие волосы горят нимбом? «Не будет она с тобой дружить!» – «Чё-о-о?» Теперь уже Ромка на бетонном полу. «Давай, Диман, бей его! Ромыч, вдарь! Ма́хач, ма́хач!» – обступают сцепившихся в клубок Димку и Ромку наши пацаны. Я стою у стеночки, прикрывшись портфелем, словно щитом. «Малы́е, чё маха́емся?» – интересуются Гофман с Обидиным из четвертого «Б» (эти Гофман и Обидин – второгодники несчастные, их всё никак в пионеры не примут).
«Да вон, из-за Чудиновой!» – Лёвка Бабашов кивает в мою сторону. «Это она вчера с линейки смоталась?» – округляет глаза Гофман. «Ага», – цокает языком Лёнька. «Симпо́тная, – свистит Обидин. – Чудинова, а Чудинова, давай дружить!» Все девчонки в нашем классе – и Аленка, я знаю! – мечтают дружить со старшеклассниками, тем более с второгодниками! Эх, видела б меня Аленка… «Шуби́сь! – раздается вдруг над самым моим ухом. – Табуретка!» Пацаны срываются с места – по коридору чинно вышагивает наша завучиха Нинель Поликарповна, а за стеклышками ее очков прыгают солнечные зайчики. Увидела меня, скривилась: «Опять Чудинова, ну надо же!» – и хлопает себя по ляжкам-раскорякам. «А чё я-то?» – бормочу себе под нос, прикрываясь портфелем. «А это ты узнаешь завтра!»
Но какое мне дело до завтра, когда сегодня… Я иду по коридору, солнечные лучики – вечер на дворе, солнышку пора отдыхать, а оно радостно катится по верхушкам деревьев и корчит мне рожицы – я иду по коридору, солнечные лучики золотистыми ленточками вплетаются в мои кудряшки, щекочут мой вздернутый носик, а на крыльце – я вижу их в окно – Ромка Бальцер, Димка Шишкин и Гофман с Обидиным: меня поджидают! «Чудинова, слабо́ тебе с нами за гаражи?» – кричит самый смелый, Санёк Обидин, тощий, долговязый, «бедовый», как говорит наша уборщица, теть Паша: «Ох бедовый парень расте-о-от!» – улыбается и
