бормотал что-то про удовольствие, которое она получит от большой сладкой "косточки" Грега, но вдруг вылупил очи и вытянулся вверх!
Будто бы вздохнул чего-то такого, что полностью прекратило доступ воздуха в его легкие. С раскрытым ртом, запрокинув голову назад, с выпученными глазами, с напряженным до последнего мускула телом стоял и дрожал крупной дрожью.
Его мужское достоинство оказалось в пастушьей ручке, которую та засунула ему под килт, сжимала своими железными пальчиками содержимое до тех пор, пока бедный Грег не рухнул на дорогу без чувств.
Говорили потом, что Грег в тот вечер остался без тестикул и это похоже на правду: спустя совсем малое время голос стригуна приобрел высокие, чистые ноты, так не свойственные его прежним, грубым мужским обертонам.
Пастор Пристли весьма обрадовался новому певчему их церкви: ставший поразительно христолюбивым прихожанином, Грег благостней всех пел псалмы деве Марии. Певчий уже совсем не пил спиртного, а только благодарил небеса за то, что остался жить на этом свете. Обитатели местного паба часто потом смеялись над ним, утверждая, что благочестие и ум приходит к мужчине именно тогда, когда уходят его два основных мужских друга, которые всегда и всему мешают.
Впрочем, при некотором философском размышлении эта жестокая шутка не выглядит такой уж сильно преувеличенной.
Вот только Грег приобрел кроме божьего страха еще и вполне земной ужас: перед маленькой пастушкой. Завидев Давину даже издали, поворачивался и убегал прочь.
Никто даже не спрашивал беременную Давину – кто отец ее ребенка, все и так знали. Рассказы о том вечере обросли страшными и нелепыми подробностями, утратив всякое правдоподобие. Хотя это и понятно: каждый рассказчик старается прибавить что-то свое.
Но с одним соглашались все очевидцы.
Однажды майским вечером семнадцатилетняя Давина надела на себя длинное полупрозрачное шелковое платье, неизвестно откуда взявшееся у бедной пастушки, сквозь дивные кружева проглядывали девичьи прелести с нахально торчащими вверх сосцами, с тем темным под животом средоточием, от которого так легко теряется мужской рассудок. Через полчаса к ней в хижину вошел тот самый Друм Маклауд, из-за которого девочку вытурили из дома всесильного Коннора Маклауда.
Сказать, что Друм был странен тем вечером – ничего не сказать: более чем странен.
Хотя смотрел весело, улыбался, только как-то неестественно улыбался. Некоторые очевидцы утверждали, что Друм выглядел сомнамбулически, другие еще более усиливали эффект рассказа, уверяя, что Друм – лунатик.
Давина встретила юношу у дверей хижины в своем завлекательном одеянии, так же загадочно улыбалась.
Примерно через час Друм вышел от Давины и, поглядывая куда-то в небо, поплелся к своей лошади, привязанной к цветущей, источающей одуряющие медовые ароматы, раскидистой липе. Медленно забрался в седло, так же медленно, шагом, двинулся в сторону своего дома. Как только он отъехал от старой, громадной липы, раздался страшный треск: самая крупная ветка липы хряснула и шлепнулась на землю, ломая под собой другие, мелкие сучья.
Но ничего этого Друм не слышал, он так же безмятежно улыбался чему-то своему, из уголка рта стекала тонкая струйка слюны.
Больше его с Давиной не видел никто.
Потом, чуть позже, Друма часто расспрашивали о его вечернем визите к пастушке, тот же в ответ недоуменно кричал, что его пытаются разыграть. Сделать из него него дурака. И что этого не могло быть: по собственной воле он никогда не пришел бы к этой чертовке.
Получалась как-то совсем скверно. Многие видели Друма у хижины Давины, но никто не мог понять: как такое возможно, чтобы молодой мужчина, будучи трезвым, ничего не помнил именно в этот час. А помнил детально что было до того и после того.
Качали головами, пугливо ежились. Бормотали про дьявольское отродье. Только никто не мог сказать что-то наверняка. Некоторые, особо впечатлительные, шептали в спину Давины страшное слово "ведьма". Впрочем, другие возражали, говоря, что это преувеличение: если Давина была бы ведьмой, то страдали животные и посевы на полях, это ведь всем известно!
Ведьмы любят уничтожать растения на полях, посредством вызова града, а также морить домашний скот! Но лошади с коровами, овцы, равно как и куры в округе выглядели веселыми, здоровыми и довольными. Из людей тоже никто не болел, кроме стариков. Местное общество, посовещавшись у пресвитера, решило, что Давина не ведьма.
По крайней мере, пока не ведьма. Договорились, что вернутся к этому вопросу только тогда, если град побьет посевы или общину настигнет засуха. Или что-то в этом неприятном роде.
Известие о том, что Лиана Маклауд скоро станет бабушкой, сразило ее наповал.
Когда Лиана узнала об этом, сначала не поверила. Получив подробные описания от многих, страшно затряслась, выпучила глаза от ненависти.
Весть эта – самая дурная из всех возможных: мерзкая тварь, ужасная и злобная маленькая сучка с легким ведьминским косоглазием, которое как раз и отличает дьявольских служанок от добрых христолюбивых прихожанок,– станет матерью ее внука! Или внучки. Утешало Лиану только то, что колдовские способности детям не передаются – так утверждал с амвона преподобный Джозеф Пристли.
Такое не могла представить госпожа Маклауд.
Немудрено, что Лиана возненавидела пастушку более всех существ на свете.
В те трудные времена ее муж, Коннор Маклауд собрал своих рыцарей и отправился на помощь королю. Яков Шотландский, еще не ставший Яковом Шестым Стюартом, королем Англии, очень нуждался в помощи верных вассалов.
Коннора не было дома уже более полугода, Лиана оставалась за него полновластной хозяйкой.
И тут в ее доме стал всё чаще появляться брат Лианы: Сеймс Мэлас.
Лиана снова беременна, уже в тринадцатый раз, ее восемь предыдущих детей умерли в утробе, родившись мертвыми. Потому самочувствие госпожи Маклауд оставляло желать лучшего.
Лиана грозно вскинула правую руку вверх, говоря брату:
– Она должна родить! Семя Маклаудов не может погибнуть! Ты меня понял, брат?
– Да, я тебя понял, сестра. Я убью ведьму сразу же как только родит.
Иногда Сеймс издалека, не сходя с лошади, подолгу наблюдал за юной Давиной, пасшей в долине свое стадо.
Пастушка, хотя и не подавала виду, но замечала гостя, одетого во всё черное, его лицо под черной шляпой, так идущей к его черной бороде. А золотая цепь на груди свидетельствовала о знатном происхождении. По двум сторонам от него всегда стояли двое здоровенных бойцов, также на лошадях, а третий обычно находился сзади, за спиной. Спутники не выглядели слугами, потому как по бокам болтались мечи.
Двадцать девятого февраля, в церковной пристройке рожали двое: первая – леди Лиана Маклауд.
Вторая – пастушка Давина Макланда.
Старый пресвитер суетился рядом, вместе с повитухами, но они хлопотали только вокруг Лианы, не обращая ни малейшего внимания на Давину.
Одинокая пастушка, лежавшая на жестких досках, родила быстро и легко. Лиана Маклауд, устроившаяся на мягких подушках, рожала тяжело и мучительно, что было с пониманием воспринято повитухами и пастором.
Наутро,
