на воскресной службе трясущийся и испуганный пресвитер объявил в церкви, что сын Лианы Маклауд родился здоровеньким и крепким, весил ровно одиннадцать фунтов, а девочка злой пастушки Давины Макланда оказалась мертворожденной.
Пресвитеру почему-то никто не поверил. А даже наоборот: шепотом утверждали, что крепенький ребенок Лианы – вовсе не ее сын.
Шептали оттого, что первого болтуна, кто излишне громко заговорил об этом, будучи в пабе сильно пьяным, выволокли на улицу те самые три здоровяка, подручные Сеймса.
Беднягу потом нашли в придорожной канаве, куда сливали помои. Тело лежало на животе, руки вытянуты вдоль спины, но голова странным образом смотрела в небо. Всем зевакам, кто пришел поглазеть, как-то быстро стало ясно, что у головы сломаны шейные позвонки.
Поговаривали также, что Сеймс Мэлас запугал и старика пастора, презрительно бросил на амвон кожаный мешочек:
– Не делай глупостей, дед, запиши имя мальчика правильно в своей книге, как и подобает доброму пастырю человеческих овец. Мальчик этот из рода Маклаудов и законный сын Коннора и Лианы Маклауд. Ты меня понял?
– Да, господин…
– В этой жизни звон серебряных монет всегда приятней погребальных песнопений твоего хора. А тебе, старик, будет особенно противно, если хор исполнит заупокойные псалмы о твою душу. Ты меня хорошо понял?
– Да, господин…
А Давина Макланда в тот же день куда-то исчезла и больше ее не видели в тех краях.
Голова раскалывалась. В прямом смысле.
Последнее, что помнила, – два огромных сильных мужлана, усмехаясь похабно, заломили ей руки за спину, связали, подвесили на спину лошади. Привязав к луке седла. Верный Патч все это время, с начала родов, лежал под скамейкой и скулил. На этой самой скамейке и располагалась молодая роженица. А когда Давина родила, малыша сразу же забрали повитухи, Патч бегал между людьми, радостно повизгивая от восторга. Что всё так хорошо кончилось. Но потом визг Патча внезапно стал хриплым, усилился до крика ужаса. Ввалились те самые двое, стали вязать изможденную родами молодую женщину. Краем глаза она увидела лежащего в луже крови Патча, он в предсмертных судорогах дергал лапами, будто защищая хозяйку. Давина даже не успела ничего сообразить, настолько быстро и неожиданно всё произошло. А потом случилось самое невероятное событие ее жизни: она летела. Счастливое по ощущению, хотя и очень непродолжительное.
Но разве счастье бывает долгим?
Полет окрашивался столь полным восторгом, когда один единственный вздох, но до самого дна легких погружает тебя в озеро божественного блаженства. Так она летала в снах, в детстве.
Давина помнила эти сны, они тогда казались ей смешанными с явью, и вот явь пришла из сновидений окончательно! Она летала!
Впрочем, казалось, она все же немножечко спит, но это самый прекрасный сон ее жизни!
Наполненный энергией.
Потом пустота и чернота.
Наверное, так умирают.
"Но я ведь жива? Если чувствую боль? И почему я жива? Эти двое убийц сбросили меня со скалы, хорошо помню! Как раскачивали меня, связанную, помню как летела, потом упала на острые камни и ударилась затылком.
После такого не выживает никто!
Тогда где я? На обещанный пресвитером рай непохоже.
Нет. Это не рай.
Яблок тут нет, явно нет! Даже не пахнет ими.
"Откуда взялись эти лохмотья, на которых я лежу? Разве это моя одежда? Нет! Где я?"
Впрочем, первая мысль когда очнулась: "Где мой сын?" Откуда-то извне, так она ощутила, тотчас же пришла успокоительная уверенность, что с ребенком все в порядке, он в надежных руках, за ним ухаживают. Тревога быстро улетучилась.
Темно и душно, только узкая полоса света прорывается откуда то издалека, сквозь сонм пылинок.
Встала на ноги. Удивительно, но стояла довольно крепко. Сделала пару шагов. Медленно, пошатываясь, пошла к источнику луча, постепенно световое пятно расширялось, ее глазам стал открываться выход из темноты. Подойдя к нему, увидела, что находится где-то наверху, на головокружительной высоте, на горе, а внизу полощется зеленая масса леса, похожая на траву.
Коленки задрожали, но не от испуга, а только от неожиданности.
На выдолбленной, черной от времени деревянной колоде с резной спинкой, также почерневшей, на краю страшного обрыва сидел человек с длинными седыми волосами.
Сидящий не оборачивался, только поднял правую руку. Наверное, он так приветствовал ее.
Молча, со спины.
Волосы сидящего переплетены в несколько узких косичек, а те в свою очередь, связаны в одну широкую полосу, эта полоса из плетеных косиц свисала ему на плечи, доходя до каменного основания, где стояло его вычурное сиденье.
Послышался голос. Казалось, он звучал как в колоколе, сразу со всех сторон, будто бы отражаясь от чего-то невидимого. Мелькнула догадка, что это, скорее всего, следствие ее падения: слух повредился. Наверное.
– Будь осторожней, ты слаба еще, дитя мое…
Сидящий не оборачивался, все так же глядя куда-то вниз на зеленое море деревьев. Волна странной, мягкой силы как воздушным потоком надавила в ее чревное сплетение. В то место, где еще совсем недавно был ее сын.
Вероятно, мягкая эта сила исходила от сидящего мужчины, – судя по седой бороде, это старик. Наверное, даже древний старик, ибо борода слишком уж длинна.
Хотя… это только предположение, он не поворачивался и лица Давина не видела, только догадывалась, что он стар. Удивительней всего, что голос его не звучал старо, как это бывает с людьми, пожившими, подумывающими о смерти и готовящимися к смерти. Звуки голоса старика, наполненные приятной баритоновой бархатистостью, непонятным образом успокаивали.
Вдруг стало дурно. На глазах выступили неожиданные слезы, а старик, казалось, видит их спиной:
– Это не слезы, дитя мое. Это из тебя исторгается прошлая жизнь. Сейчас ты будешь потеть, из тебя выльется много влаги, прошлой влаги.
Колдун. Точно колдун: видит всё, даже не глядя. Или это ангел? Почему ангелов изображают с крыльями, разве ангелы не могут летать просто так, без крыльев? Иначе – какие же они ангелы?
Старик оказался прав: внезапно Давина стала прямо-таки исторгать воду из всех пор ее тела.
Пот катился ручейками, но потоки влаги стихли так же внезапно, как и начались.
– Ну вот… ты и выздоровела. Теперь тебя можно снова сбросить со скалы!
И тут старик повернулся, он улыбался лукаво.
На Давину смотрели явно молодые глаза, каким-то парадоксальным образом оказавшиеся на старом, сморщенном, сером лице.
– Кто ты, старик?
Седовласый усмехнулся:
– А ты так и называй меня: старик. Тем более, что это правда. У меня было много имен, сейчас все они в прошлом, не хочу к ним возвращаться, потому и называй меня как тебе удобней. Тем более, что имена все равно мало что значат. Они временны и условны.
– Я была мертва? Ты меня оживил?
Старик хихикнул:
– Нет! Я не умею оживлять, то есть, из мертвых превращать в живых. Это заложено в тебе самой.
– То есть как?
–– Некоторые люди не умирают. Точнее, умирают, но только одним способом. Все остальные виды смерти на них не действуют.
– Я из
