Одиночество и свобода — два разных следствия одного и того же процесса. Обрыв нитей, связывающих нас с окружающим миром. Есть ниточки, которые мы тянем из своего сердца наружу, как будто берем кусочек своей души и ставим ее рядом с собой. Если в этот момент кому-то повезет проходить мимо, то мы взглянем на него внезапно расширившимися зрачками и скажем: здравствуй, душа моя. Где же ты была так долго? Я искал тебя повсюду и повсюду не находил. Приди в мои объятия, ибо без тебя не будет мне ни счастья, ни покоя. Как будто, душа моя, разумеется, как будто, но мы никому не признаемся, мы сделаем вид, что серьезней этого нет ничего на свете, да так, что не только Станиславский, а и сами поверим. И будем потом рыдать долгими зимними ночами: ну куда же ты подевалась, душа моя? Почему оставила меня? Зачем ушла?
Пока не обнаружим случайно, что никуда не ушла, тьфу-тьфу-тьфу, просто дурной сон, морок, да как же я мог так ошибаться?
Сдуваем пылинки, отогреваем в ладошках, подкрашиваем седину — и оглядываемся в нетерпении: ну где же он, тот самый, единственный и неповторимый первый встречный? Мы встретим его по одёжке, одёжка уже выстирана после прошлого единственного и неповторимого, выглажена и висит на плечиках сладким предчувствием. Как парус в ожидании всё равно какого ветра.
Ну где же ты, душа моя? Я жду, я не сплю...
* * *
Я устал. Я очень устал. С каждым днем мне всё тяжелее открывать глаза по утрам.
Всё оказалось очень просто. Пока я считал смерть насилием, она страшила меня. Мне казалось, что смерть приходит, чтобы забрать самое дорогое, а я пытаюсь не отдать, и она вырезает это косой из горла. Я представлял, как лежу весь в крови и жизнь вытекает из меня, а я оплакиваю каждую каплю.
Всё не так. Всё совершенно не так.
Просто с каждым днем я устаю всё сильнее, и одна надежда на доктора в черном, который осматривает меня каждый день, все тщательнее, и уже скоро он улыбнется и скажет: «Я бы посоветовал вам прекратить дышать. Мне кажется, вас это утомляет».
Мои сны всё больше похожи на реальность — очень яркие, очень цветные, очень счастливые. А наяву резкость теряется, и явь напоминает сон. Торопливый предрассветный сон, в котором путаются детали и невозможно посмотреть на собственные руки.
Вчера пришла Жюли, и я до последнего момента был убежден, что она мне снится. И пытался понять, знаю ли я ее наяву или это просто наваждение, случайная гостья, красивое лицо, встреченное накануне в кафе.
Она раскладывала таро, а я размышлял о том, что почему-то стесняюсь у нее спросить, не снится ли она мне. Как будто помнить — это моя святая обязанность. Как будто если я забыл — то меня уже считай что и нет вовсе.
Ее голос доносился до меня как из-за глухой стены: слова можно разобрать, а интонация теряется, и настроение не поймаешь.
Ее голос, всегда такой живой, произносил слова механически, без выражения. В детстве за такое чтение нам не ставили высшую отметку, снижали несколько баллов.
Она говорит: Этьен, мне кажется, что вам сейчас не до меня. Хотите, я приду в другой раз?
Она говорит: я хотела погадать на мужа, но это лишнее, если честно. Мне кажется, я и так всё знаю.
Она говорит: ну хорошо, но только одну карту, без всяких длинных раскладов
_______________
Потом она молчит. Очень долго молчит. Так долго, что я всё понимаю и выныриваю из своей мучительно-сладкой полудрёмы.
Я говорю: Жюли, ты слишком буквально всё понимаешь. Смерть — сложная карта. Сложная и неоднозначная, как и все остальные.
Я забираю карту из ее руки и целую холодные пальцы.
Мне нечего ей сказать. Мне нечем ее успокоить. Она меня попросту не поймет.
В соседней комнате что-то с грохотом падает — это Мишель третий день разбирает библиотеку. Я попросил его забрать книги до моей смерти, и теперь он торопится успеть.
Жюли сидит на подоконнике и молча смотрит на море, а я пытаюсь поймать за хвостик обрывок какой-то мысли. Почему-то меня беспокоит шум в библиотеке. Почему-то мне не хочется, чтобы Мишель слышал наш разговор. Но почему?
Мысль ускользает, я опускаюсь на подоконник рядом с Жюли, вдыхаю свежий запах ее волос и, кажется, засыпаю.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Если бы всё сложилось иначе и мы были бы какими-нибудь другими людьми с какой-нибудь другой планеты, и было бы у нас ручек-ножек больше-меньше, и всякие там печёнки-селезенки слева-справа, и кровь если бы голубая, а сосуды непременно сообщающиеся, так вот тогда — не факт, конечно, но ведь и не исключено — появилось бы у меня непреодолимое желание если не лбом прижаться, то хотя бы написать что-нибудь нежное до невозможности. Такое, что только шепотом и можно. А если уж доверить этим невнятным закорючкам, то меленьким таким курсивом, почти незаметным. Чтобы потом уже, отослав, выдохнуть тем самым неиспользованным шепотом, что там и слов-то не разобрать, и вообще, может ведь затеряться по дороге. Черт его знает, как эта Сеть на самом деле работает. Попадет куда-нибудь не туда, притащит Сеть по ошибке чужому какому-нибудь тяте-тяте, но это бы еще ничего. А вот если не потеряется, да и курсив, строго говоря, не такой уж и меленький, вот тогда, не приведи господи, как же быть? Надо ведь будет смотреть светло, шутить легко, и очёмэтотынепонимаю тоже надо будет... Господи, нервов-то сколько, они уже внутри не помещаются, наружу уже торчат. Я их под антенны приспособила, радио ловлю, а то жалко ведь, пропадут почем зря, потом не восстановятся...
Удачно-то как всё складывается, что мы вот именно здесь и сейчас. Что вот именно сейчас мы именно здесь. И письма нежные ну совершенно неуместны. Это
