и бешенствую на кого-то, и на всех и на саму смерть, — пошлейшая и глупейшая вещь смерть, когда она отводит от нас Толстых. Какая-то старая дева, бесплодная, завистливая и мстительная по зависти своей, и мне кажется, что я вот вижу плоскую рожу ее и отвратительное, ехидное торжество на ней.
Думать ни о чем не могу, все о нем только, и все вспоминаю, как он был, что говорил, — вот человечище, который поистине — был! В былинном эдаком колоссальном смысле слова — был! Но — господи! — если б газеты догадались хоть на этот раз вести себя человечески, если б они писали меньше и не так — мимо!
Что-то начинается там: не то «легенду творят», не то скандал у гроба величайшего из русских людей. Запах — противный и гнилой. «Младая жизнь» играет, видимо.
Удивительное равнодушие — поистине мертвое! — обнаруживают соотечественники, живущие здесь.
А каприйцы, — не ясно понимая, но что-то чувствуя, — удручают сожалениями и сочувствиями. Смотришь им в красноречивые уста и думаешь: «Братцы, хороший вы народ, деликатный, а все-таки это не раскусить вам, нет!»
9 или 10 [22 или 23] ноября 1910, Капри.
Умер вождь.
Скольких рабов, сколько поганых можно бы — по древнему хорошему обычаю — зарезать над могилою его.
Вчера ночью взял книжку «Р[усской] М[ысли]» и на полчаса забылся в глубоком восхищении, — то же, думаю, будет и с Вами, когда Вы прочтете превосходную вещь Пришвина «Черный араб».
Вот как надо писать путевое, мимо идущее. Этот Пришвин вообще — талант.
А прочитав — подумал: «Нет, вот Лев Толстой был», — и опять душа сжалась вокруг этого имени.
Как у литератора — у меня есть радость, кою и скрывать не хочу: скоро буду читать «Хаджи Мурата», «Отца Сергия», «Дневник» и множество других вещей — Вы эту радость понимаете! И — подумайте-ка — воскреснет ведь! Воистину воскреснет! Это — небывалое. И это, право, не детское утешение, нет же!
Будете читать и поймете меня, дружище.
А к рабам и поганым — можно бы прибавить штучки две и три так называемых «последователей покойника».
Их теперь так и будут называть — «последователи покойника».
И нам надо будет драться с ними.
Будьте здоровы, дорогой.
Ноябрь, не ранее 12 [25], 1910, Капри.
Дорогой Александр Валентинович!
В объявлении о «Современнике» сказано: «Издается при ближайшем и исключительном участии А. Амфитеатрова» — это едва ли грамотно,
а далее, жирным шрифтом: «при постоянном сотрудничестве Максима Горького».
Это — не годится.
Я очень прошу Вас, скажите, чтобы непременно убрали жирный шрифт и — «постоянное сотрудничество» — это необходимо. Я прошу печатать имя мое в строку с именами всех других сотрудников, настаиваю на этом.
И я никогда не подписывал своих вещей именем Максима — а всегда — М. Горький. Очень может быть, что это «М» — скрывает Мардохея, Мафусаила или Мракобеса.
Простите меня — но я очень прошу исполнить мое желание.
503
СЛУШАТЕЛЯМ ШКОЛЫ В БОЛОНЬЕ
Первая [вторая] половина ноября 1910, Капри.
Дорогие товарищи!
Сердечно тронут Вашим письмом и горжусь отношением Вашим ко мне.
Поверьте — мне очень хочется быть с Вами, но если бы я приехал — мне пришлось бы молчать, ибо сильный кашель почти не позволяет говорить и все время мучают головные боли. Вместе с нездоровьем мне мешает приехать и обилие работы.
Хотелось бы побеседовать с Вами о Толстом и о целом ряде литературных явлений последнего времени, — меня утешает лишь то, что товарищ Луначарский может рассказать Вам об этом блестяще и шире, чем мог бы я. Обратите его внимание на нового Толстого, Алексея — писателя, несомненно, крупного, сильного и с жестокой правдивостью изображающего психическое и экономическое разложение современного дворянства. К сожалению, я не могу послать Вам книжку Толстого, у меня ее утащили, — Вам было бы приятно и полезно познакомиться с этой новой силой русской литературы.
Будьте здоровы, дорогие товарищи, искренно желаю Вам успехов в работах Ваших. Уверен, что труд, совершаемый Вами, много послужит росту активного отношения к жизни, а это главное, ибо основной наш русский недуг — пассивность, и Вам, представителям новой России, необходимо вести с этой болезнью неустанную, непримиримую борьбу.
Здоровья, сил, веры в себя!
Не ранее 14 [27] ноября 1910, Капри.
Что Вы его не любили — не удивляюсь, ибо сам часто питал к нему чувство, ненависти близкое, а все же смерть его принимаю как мое, личное горе. И — не могу иначе, ибо — хорошо очень помню — глубоко сидит он в душе.
Ехать мне в Специю — нет возможности, а вот почему бы вам всем сюда не прокатиться?
Работы у меня — леса. Одних «жалоб», должно быть, три будет, да еще о «мимо идущих» людях рассказывать намерен. Да «Кожемякин» все еще. Да Соловьева читать надобно внимательно и разные книжки об уграх, немцах, финнах и литве разной и обо всем, чем нас били и чем добили до пассивизма, проповеди «неделания», анархизма и прочих недугов. Так-то.
И очень я хотел бы говорить с Вами обо всем этом, ехать не под силу, ибо при всем перечисленном еще и кашляю.
Адреса Зангвиля не знаю, спросите у Алейхема. Толстого — тоже, пишите на «Шиповник». Кличут Алексей Николаевич, кажись.
Поэты — если нравятся: Александр Сергеев Черемнов, Крым, Алупка, дача Борисовой.
Смотрите его стихи: «Крым» — в 33-м сборнике, «Белоруссия» — в 34-м.
Иван Воронов —
Лондон, 6, Upper Woburn place, W. С.
Вы напрасно беспокоитесь о них, они прибегут, их множество. Но надобно их учить.
А еще вот что надобно: выдвигать из тени В. Г. Короленко, как единственного писателя, способного занять место во челе литературы нашей. Человек внепартийный, строгий в оценках, тактичный и мягкий, он способен многих попридержать, и, несомненно, роль совестного судии — по плечу ему.
В то же время он и по таланту, не говоря о его общественных заслугах гражданского характера, — ныне первый. В нем — все права на первенство, и заслуги его велики; перечитайте книжки, если не верится Вам, пересмотрите путь его. Превосходная фигура.
Было бы очень уместно провести параллель между «Детством — отрочеством» и «Записками современника», и вообще сейчас хорошая статья о Короленке — и общественно и литературно необходима.
Но — писать мне трудновато: голова болит, а также нервы.
