Весьма хотелось бы поговорить лично, вопросов — куча.
Не надумаете ли приехать сюда, а?
Вот бы славно было!
Кланяюсь всем.
Сын Ваш прислал письмо, что нашел книги для меня, — послал я ему, милому, денег, скорее бы получить, а то — не верю, что нашел.
не позднее 21 ноября [4 декабря] 1910, Капри.
Хорошие стихи, Александр Сергеевич!
Растете Вы, а я — радуюсь. Не рассердитесь, если скажу: бросьте сатиру, Ваше дело — лирика и жанр!
Не сердитесь!
«Крым» отправлен в набор. «Белоруссия» пойдет в 34 сб[орнике].
Кстати спрошу Вас: знаете Вы белорусских поэтов Якуба Коласа и Янко Купала? Я недавно познакомился с ними — нравятся! Просто, задушевно и, видимо, поистине — народно.
У Купала есть небольшая поэмка «Адвечная песня» — вот бы перевести ее на великорусский язык!
Обещание Ваше приехать сюда — буду помнить!
Очень рад был бы увидать Вас!
Будьте здоровы!
После 23 ноября [6 декабря] 1910, Капри.
Ольга Павловна,
книгу Вашу прочитал, общее впечатление таково: Вы, пожалуй, поспешили издать ее. Так заставляет думать лучший, самый серьезный рассказ книги — «Морошкино» и все другие рассказы, подписанные 910 годом.
Но и в «Морошкине» — как мне показалось — есть серьезный недостаток — спутанность темы. По началу ждешь, что центром рассказа будет Гущин, далее — внимание привлекает Лиза, — очень хорошо написанная, кстати сказать, — еще дальше — становится ясно, что Вы больше всего думали о «Морошкине» — о большом, сложном комплексе различных условий, которые создают с роковой неизбежностью ряд личных драм. Рассказ кажется построенным неровно, негармонично, — Гущину отведено слишком много места, «Морошкину» — мало.
Рассказы до 910 г. иногда очень интересны по темам, но — взяты вскользь, поверхностно и написаны спешно, что чувствуется в языке. «У обители» могло бы выйти очень интересно, отнесись Вы серьезнее к этой теме. «Юзька» — тоже.
М. б., я — ошибаюсь, но — мне кажется, что способности Ваши интереснее и выше этой книжки. Я сделал в ней несколько отметок и — возвращаю ее Вам, а Вы, — если это не трудно для Вас, — пришлите мне другой экземпляр, поставив на нем автограф, хорошо?
На замечания мои — не сетуйте и не принимайте их как нечто учительское, нет, это просто впечатления читателя, который любит литературу, а к писателю относится доброжелательно. И не догматизирует, а говорит: «мне кажется», «я думаю».
Еще раз посоветую: обратите внимание на язык, добивайтесь от него точности, это даст ему силу и красоту. И думайте о наиболее гармоничном, наиболее логическом расположении материала — об архитектуре рассказа.
Желаю здоровья, бодрости духа.
2 [15] декабря 1910, Капри.
Дорогой мой А[лександр] В[алентинович] — что скажешь Вам по поводу писем строгого человека Богданова? Формальная точка зрения: обещал? Подай! Мне было стыдно читать его письмо к Вам. Может быть, Вы позволите мне расплатиться за Вас, — да не обидит Вас это предложение! Я просто не знаю, что мне делать: писать ему — я не могу, ибо давно уже отказался от всяких сношений и отношений с ним. И вообще с ними, но — с рабочими у меня есть отношения, хотя в школу я не поеду, о чем и заявил рабочим, указав причину: не хочу встречаться с людьми, неприятными мне.
Посылаю Вам новый рассказ Андреева: игра на цимбалах нутряного, исконно-русского анархизма, пропади он пропадом! Жидко, старо, скучно. И — вредно для нас, сыты мы этим.
Ауслендер — земляк мне, зовут его Сергей Абрамович, в Нижнем его числили евреем. Есть у меня и еще земляк в поэтах — Борис Садовской, он же Лев Пущин, а — вернее — Поросенок выпущен.
Сегодня отъехал от меня Цейтлин Натан; наездник храбрый, но — в боевом деле — не весьма хитер. Главная его сила вся в убеждении, что — коли русский — стало быть, мямля, ленив думать и цены себе не ведает. Думаю, что сему герою великие победы одержать суждено, и даней хазарам мы еще поплатим обильно.
Ни о Короленке, ни — тем паче! — о Толстом писать не стану — ни времени, ни сил не имею для этого.
Сообщенное Вами о диком племени «манычаров» знал из другого источника; боюсь, что это правда, и — не верится. Маныч — это из тех, что кошек драли.
Будьте здоровеньки, желаю всего доброго и всем кланяюсь
Сообщите, когда выйдет 1-й №.
На обложке 21-го выпуска журнала «Пробуждение» изображен Персей с головою медузы в руке и подписано: «Персиянин».
Там же, под картиною Клауса, подписано Диффенбах, но это — пустяки, а вот «персиянин» — очень веселая штучка!
Достаньте «Записки литературного Макара» Сивачева, очень любопытно: некий знакомый мой рабочий разносит Чирикова, Григория Петрова, Горького, говорит о Потапенке, будет говорить о Дорошевиче, Сумбатове и многих. Весьма негодующе, местами — верно и талантливо. Документ — ценный для характеристики человека, вылезающего с глубокого низа.
Выходят — выпусками в Москве, — лучше пошлю Вам первый; есть уже второй.
Декабрь, после 5 [18], 1910, Капри.
Александр Валентинович, дорогой мой!
В «Речи» от 1/14 дек[абря] снова явилось это погребальное объявление и — снова протестую против жирного шрифта и «постоянного сотрудничества».
Напоминаю объявителям скандал «Речь» — «Совр[еменный] мир», вызванный справедливой — по существу — статьей Чуковского. Повторять его не следовало бы, а ведь повторение скандала — возможно, ибо — сами Вы судите — ну, какой же я «постоянный»? И не обещал я постоянства, и невозможно оно для меня.
Очень мешает мне это похоронное объявление!
10 [23] декабря 1910, Капри.
Милый юноша — в письме Вашем много лишнего, задорного и несправедливого, но — мне кажется — это хорошее письмо честного человека. Я Вам отвечу, движимый искренним желанием добра Вам, с верою, чтобы та божия искра святого недовольства жизнью и собою самим, которая горит в душе Вашей, разгорелась бы полным и ярким огнем.
Все, о чем Вы пишете, было когда-то пережито мною и памятно мне, сиживал и я, раздавленный, в уголку, когда вокруг меня говорились громкие речи, спрашивал и я себя — кто я и зачем? Но — сквозь все это
