сна целыми ночами и таращился в потолок, чувствуя, будто на грудь давит тяжелая плита.
Это чувство вернулось. Вернулась невыносимая тяжесть туманности, сотканной из темной материи, и каждая грустная мысль эхом отдавалась в голове, балансируя на горизонте событий сингулярности моей жизни.
Хотелось плакать. Или выть.
Но было уже поздно, и в доме все спали.
Так что я перевернул подушку прохладной стороной вверх и тоже попытался уснуть.
Примерно в два часа ночи в дверь постучали.
Я нашарил трусы и натянул их под одеялом.
– Кто там?
Дверь скрипнула, и свет из коридора очертил мамин силуэт.
– Мама?
Она стояла неподвижно и молчала.
– Все в порядке?
– Нет, – сказала она. – Только что позвонил дядя Сохейл.
Сердце болезненно сжалось.
– Бабу умер.
Сквозь время и пространство
После таких новостей ни о каком сне не могло быть и речи.
Я торопливо оделся и спустился вниз, чтобы поставить чайник.
Когда мы гостили в Иране, Бабу показал мне, как персы готовят чай. Он пил его, зажав кубик сахара между зубами.
Слезы прорвались, когда я толок стручки кардамона.
Я знал, что Бабу умирает. Мы все знали об этом вот уже несколько месяцев.
Но то, что мы теряли его понемногу день за днем, не сделало боль утраты хоть сколько-нибудь терпимой: все равно ощущалось так, будто мы потеряли его разом.
Адрешира Бахрами больше нет.
Он ушел, оставив дыру в сердце нашей семьи.
Бабушки спустились на первый этаж: бабуля в халате, бабушка – в пижаме.
– Мне так жаль, Дарий, – сказала бабушка. Она взяла мои руки в свои, а потом притянула меня и коротко обняла. – Не плачь.
– Где мама?
– Она с твоей сестрой. – Бабуля оторвала от рулона бумажное полотенце и передала мне. Я благодарно кивнул и высморкался.
– Может, ляжешь и попробуешь уснуть? – предложила бабушка.
– Я не усну, – икнул я. – Пойду посмотрю, как там они.
Налив три чашки чая, я поставил их на деревянный поднос, который мама привезла из Ирана. Такой же поднос остался у Маму: на нем она приносила чай и сладости Бабу, когда тот отдыхал.
Я проглотил рыдания.
Дверь в комнату Лале была приоткрыта.
– Мам? – позвал я.
– Заходи.
Я толкнул локтем дверь. Мама сидела на кровати и баюкала плачущую Лале.
Взгляд ее упал на поднос с чаем.
– Я не знал, что еще делать, – хрипло сказал я.
Мама кивнула и подвинулась, чтобы освободить мне место. Я поставил поднос на прикроватную тумбочку, сел рядом с мамой и обнял ее и Лале. Мама положила голову мне на плечо.
Я перерос маму несколько лет назад, но в ту ночь впервые со всей ясностью понял, что никогда больше она не будет баюкать меня, как Лале. И однажды Лале тоже станет слишком большой, чтобы помещаться у нее на руках. А мама состарится.
Время неумолимо течет вперед.
И однажды ее тоже не станет.
Я прижал маму так крепко, как только мог.
И заплакал так, как в жизни не плакал.
Бабушки заглянули к нам с коробкой бумажных платочков и мешком для мусора и забрали поднос с остывшим нетронутым чаем. Поцеловали Лале, шепнули что-то маме на ухо, потрепали меня по плечу – и ушли, оставив нас горевать.
Когда мы наконец выплакали все слезы – Лале рыдала, пока не уснула, – мама поцеловала нас раз сто, не меньше, шмыгнула носом и прошептала:
– Надо позвонить Маму.
Я осторожно поднялся и помог маме уложить Лале. Она убрала ей волосы со лба, поцеловала в последний раз, и мы вышли, прикрыв за собой дверь.
Мама села за компьютер и нажала кнопку вызова, а я тем временем подкатил к столу кресло на колесиках.
Гудки все шли и шли.
А мы все ждали.
И когда я уже подумал, что мама повесит трубку, чтобы перезвонить позже…
– Алло?
На экране появилось собранное из пикселей лицо Маму. Ее голос звучал механически и сдавленно, как будто ширина канала была ограничена. Возможно, так оно и было.
Мама снова начала плакать, но взяла себя в руки, шмыгнула носом и вытерла глаза.
– Здравствуй, маман. Chetori?
Они с бабушкой перешли на фарси. Обычно я понимал примерно половину, но в тот вечер речь Маму словно проходила через сломанный подпространственный ретранслятор, и сквозь собственные всхлипы я не мог разобрать ни слова.
Наконец они замолчали, и Маму спросила:
– Дариуш-джан, как ты?
– Здравствуй, Маму, – отозвался я и попытался улыбнуться, но, кажется, смог только страдальчески сморщиться. – Я нормально. А ты как?
– Держусь.
Маму моргнула, вытерла слезы, и я повторил ее жест.
Я хотел сказать Маму, как мне жаль.
Рассказать, как сильно я по ней скучаю.
Рассказать о дыре в моем сердце.
Но все мои слова не имели силы перед лицом горя – горя Маму, маминого и моего.
И в тот миг я ненавидел себя за беспомощность.
– Я люблю тебя, Маму. Жаль, что меня сейчас нет рядом.
Я говорил правду, но чувствовал, что этого недостаточно.
Наверное, ничего и никогда не будет достаточно.
Наверное.
После того как мы попрощались с Маму, мама ушла к себе.
Я лежал в кровати и глядел в потолок. А потом, когда тишина стала невыносимой, я позвонил Сухрабу.
Иногда очень нужно поговорить с лучшим другом.
Но один гудок сменялся другим, иконка Сухраба пульсировала на экране, а сам он не отвечал.
Наконец с тихим «бульк» выскочило сообщение об ошибке.
И не знаю почему, но именно оно стало последней каплей.
Дедушки больше нет.
Я вернулся в кровать, завернулся в одеяло, как буррито, и плакал в подушку, пока не уснул.
Наверное, утром мама пыталась разбудить меня в школу, но я ничего не слышал. Когда она постучала в дверь, время близилось к полудню, и мама только спросила, не нужно ли мне что-нибудь.
– Нет, – ответил я. А потом сказал: – У нас сегодня вечером игра.
– Я позвонила тренеру. Она знает, что тебя не будет.
– Хорошо.
Я лежал до тех пор, пока у меня не возникло ощущение, будто в ногах выросли пружины. Пора было вылезать из кровати.
Я сходил с бабулей в магазин за продуктами. Когда мы вернулись, посидел в гостиной с Лале, пока она читала.
Потом снова попытался дозвониться до Сухраба – тщетно – и написал ему письмо.
Наконец мы немного поговорили с папой.
– Мне так жаль, – все повторял он, как будто на нем лежала вина за смерть Бабу. – Я скоро приеду. Все будет хорошо. Я тебя люблю.
Вечером бабуля приготовила сэндвичи с жареным сыром и томатный суп.
Линда Келлнер считала томатный суп с сэндвичами универсальным средством для решения всех
