меня? Сказать ей, что ты делала эти постеры в одиночку?
— Я… но почему?
— Мне страшно. Ты — знаменитая писательница, и ты можешь себе это позволить, и тебе, возможно, будет интересно посмотреть, что случится с тобой, но я-то знаю, что случится со мной. И ничего хорошего мне это не сулит.
— А может, все будет хорошо? — предположила я и почувствовала, как неубедительно это прозвучало. Но меня уже понесло: — Ты же не один там будешь фигурировать. Я скажу, что мы делали это вдвоем. Ты и я. Могу взять на себя все то, что вызывает у тебя страх, а я уж как-нибудь с этим справлюсь.
— По-моему, ты ошибаешься, Фрэнки, — ответил Зеки.
— Но я просто… я просто не могу в этой ситуации отделить нас друг от друга, — сказала я.
— Это было так давно, — возразил он.
— У меня, если честно, нет ощущения, что это было так давно, — ответила я. — Я думаю об этом постоянно. Вспоминаю то лето. Повторяю себе эти фразы. Если я сижу одна, ни о чем не думая, то вижу нарисованные тобою руки, они словно парят в моем сознании. У тебя такого не бывает?
— Нет, — признался Зеки с таким кротким, таким грустным видом. Однако я думаю, что ему было грустно из-за меня. — Я прилагаю много усилий, чтобы не думать об этом. И у меня получается.
— Благодаря тому лету я стала той, кем сейчас являюсь, — сказала я.
— Я тоже, — ответил Зеки.
Я-то воображала, что верну Зеки и он будет за это благодарен (после того, как пройдет шок). И мы снова станем друзьями. Или хотя бы, что, когда люди вспомнят о том постере, они представят нас в то лето, нас двоих, и даже если мы никогда больше не встретимся, между нами останется эта нить. Мне захотелось плакать.
— Это было нашей тайной, — сказал Зеки. — Мы договорились никому ее не открывать. Чтобы о ней знали только ты и я. И меня, Фрэнки, это полностью устраивало.
— Мне придется это сделать. Промолчу я или все выложу — это уже ничего не изменит.
— И все-таки, неужели это не может остаться нашей тайной? — спросил Зеки. — Ты же можешь сочинить историю. Скажи, что ты была одна. И это тоже будет правдой. И люди в это поверят. Отныне, и даже после нашей смерти, это и останется историей того лета. А всю правду будем по-прежнему знать только мы с тобой.
— Мне просто немного страшно делать это в одиночку. Не думаю, что тем летом совершила бы хоть что-нибудь из того, что совершила, не встреть я тебя. Мне кажется… Зеки, мне кажется, ты сделал из меня того человека, которым я сейчас являюсь. И я тебе по-настоящему за это благодарна.
— Мне это очень приятно слышать, — сказал Зеки.
— Но вот сделала ли я из тебя того человека, которым ты сейчас являешься? — спросила я.
— Да. Сделала. Или мы вдвоем сделали. Или окружающий мир сделал. Не знаю. Но это неплохо. Я об этом не жалею, — ответил Зеки.
— Как жаль, что ты тогда уехал. Лучше бы то лето не кончалось.
Едва произнеся эти слова, я поняла, как по-детски они прозвучали, как эгоцентрично. Я поняла, что жалею не о том, что Зеки тогда уехал, а о том, что мы не застыли в том моменте, что время тогда не остановилось.
— Трудно представить, что случилось бы, останься я тогда, — ответил Зеки. — Мне захотелось бы видеть тебя снова. Но я считаю, что мне действительно нужно было тогда уехать. Я считаю, что то лето — самое большее, на что мы могли рассчитывать.
Может, это психоз, может, это значит, что у моих проблем глубокие корни и зацикленность на событиях одного лета превратила всю мою дальнейшую жизнь в его обертку, — наплевать. Оно мне необходимо. Я никогда от него не отрекусь. Оно — мое.
Я взглянула на Зеки, на того прекрасного мальчика. И поняла, что передо мной — Бен. Передо мной Бен, и он не ребенок. И я вспомнила, что вплоть до того единственного лета он тоже был Беном. И он жил всю свою жизнь без меня. Эту вещь мы создали вместе. Но теперь она только моя.
— Ладно, — произнесла я наконец. — Скажу, что делала все в одиночку.
— Спасибо, — ответил Зеки.
Не этого я ожидала или, во всяком случае, не об этом мечтала. Не знаю, на что я надеялась. Вот так держишься за что-то двадцать лет, при этом разного рода ожидания и возможности живут сами по себе, не пересекаясь с твоей реальной жизнью. Я знала, что не хочу его любви. У меня не было желания убежать с ним и полностью обнулить жизнь, которую столько времени создавала и которую по-настоящему любила. Наверное, я надеялась, что мы произнесем написанные на постере слова вместе. Сколько раз? Сто? Тысячу? Возможно, если бы мы сели на стоящие возле крыльца садовые качели и повторили слова тысячу раз, я была бы удовлетворена, хотя кто знает? Может, спустя несколько часов я бы сказала: «А давай еще тысячу раз»? Однако я чувствовала, что, даже если я попрошу его произнести их всего один раз или хотя бы одно лишь слово «окраина», Зеки может испариться. Но вот какая штука: я собиралась в точности выполнить его просьбу. Но мне нужно было получить что-нибудь взамен. А поскольку я к этому не готовилась, то не знала, о чем его попросить.
Зеки сходил за кексиками и сел рядом со мной на диван. Мы ели и говорили о том, что происходило сразу вслед за тем летом. Я рассказала ему об аварии, о Рэндольфе Эйвери (и как из-за его писем произошла утечка информации), о сломанной руке и следующем годе. Рассказала про любовь Хобарта и мамы и про смерть Хобарта. Про школу, в которую я в итоге вернулась, и как в первый раз в жизни надолго покинула Коулфилд. И про то, как влюбилась в Аарона, про сочинение книжек и рождение Джуни.
Зеки рассказал мне про художественную школу, а также про бег, хорошо, по его словам, помогавший бороться с лишним весом, который он набирал из-за употребления медицинских препаратов, хотя временами Зеки становился так одержим бегом, что это приносило даже больший вред, чем срывы. Еще он сказал, что ходит по грани, когда позволяет себе по-настоящему сильно чем-нибудь увлечься, выясняя опытным путем, когда надо остановиться. Теперь он пробегает два марафона в год, ни больше ни меньше. Для него это золотая середина. Рассказал про белок в парке рядом
