с домом, про то, как они забираются к нему на колени и сидят с ним на скамейке. Он выглядел счастливым, и я была ужасно рада это видеть. Я не поломала его жизнь. Он не поломал мою. Мы оба остались живы. Мне хотелось, чтобы так было и впредь.
Мне нравилось слушать, как он говорит, слышать его голос со специфическим тембром, который становится иногда немного скрипучим, а еще я была ужасно рада вновь видеть его зубы и нервное подергивание лица. Однако нелегко было бы, наблюдая со стороны за нашей вполне будничной беседой, приписать нам двоим авторство нашумевшего постера.
Мне хотелось рассказать Зеки про то, как я до сих пор храню у себя оригинал с нашей кровью. Хотелось рассказать, как практически в каждом городе, где мне доводилось бывать, я обязательно вешала по постеру. Хотелось поведать ему, как много места в моей голове занимают воспоминания о том лете и как много места занимает во мне он сам. Однако я не хотела его тревожить. Не собиралась причинять боль. Ей-богу не собиралась. И новой клятвы на крови мне от него не требовалось. Хотела ли я этого? Хотела. Я хотела чувствовать нить, соединяющую меня с прошлым. Разве не ради этого мы в своей жизни вообще что-то делаем? Чувствовать, как она вибрирует вдоль линии, начинающейся при нашем рождении и обрывающейся через много-много времени после нашей смерти? Я не знала. И я, невыспавшаяся, выжатая как лимон, беглянка, не собиралась выяснять это в доме его детства. О чем я могла его попросить? И что он мог мне дать?
— Зеки, — наконец решилась я.
— Что, Фрэнки?
— Не мог бы ты сделать для меня кое-что?
— Хочешь, чтобы я их произнес? — догадался он. — Произнес эти слова?
— Не знаю. Я хотела. Но, если честно, сейчас мне кажется это плохой идеей. Но ты должен научить меня, как это рисовать.
— Постер?
Я кивнула.
— Если я скажу, что сделала его одна, я должна уметь его рисовать.
— И ты раньше не пыталась? — спросил Зеки удивленно. — Судя по всему, ты им просто одержима. Неужели ты никогда не пыталась сама его нарисовать?
— А зачем? Я сочинила слова. Ты нарисовал рисунок. Отсюда и результат.
— Ладно, — сказал Зеки. — Думаю, у меня получится. Пойдем в мою комнату. — По пути он заглянул на кухню: — Мам, пап, я пригласил Фрэнки в свою комнату.
— Хорошо, — ответили его родители в унисон.
Судя по облегчению, которое я услышала в их голосах, им приходилось иметь дело с гораздо худшими вещами. И хотя на мне самой лежала ответственность за нечто гораздо худшее, я была благодарна им за то, что они позволили нам пройти в его комнату.
В его комнате царил жуткий порядок. Стены были увешаны вставленными в рамки страницами из старых комиксов.
— Вот, пожалуй, единственное, на что я трачу деньги, — пояснил Зеки. — Это оригиналы работ таких парней, как Уолли Вуд и Джонни Крэйг [63].
— Очень круто, — сказала я.
На письменном столе были разложены стопками работы из его проектов, но он сдвинул их в сторону. Я достала телефон и открыла фотографию постера. Зеки взглянул на него мельком, с таким видом, будто любовался одной из работ, висевших на стенах, а к созданию постера отношения не имел. Улыбнулся немного загадочной улыбкой и кивнул. Достал бумагу и художественные ручки.
— Ну что ж, — сказал он.
Я была несколько шокирована тем, что вид постера не вызвал у него более сильных эмоций. Подумалось: «Интересно, а сколько прошло времени с тех пор, как Зеки видел постер последний раз? И видел ли он хоть один из тех постеров, которые я развешивала после того лета?»
Я взяла ручку и написала на бумаге текст, как сделала это тогда. Взяла еще один лист бумаги и сделала то же самое. Результат совпадал с оригиналом. Это оказалось очень несложно.
— А теперь ты, — велела я.
Я почувствовала громадное облегчение, когда он расслабился, отдался работе. Внимательно посмотрел на лист. Я видела, как он читает надпись, припоминая ритм, словно молитву. А потом он принялся рисовать линии, тонкие и одновременно грубоватые, примитивные, иногда, помимо своей воли, прижимая ручку к бумаге, а я как можно старательнее его копировала. Минут через двадцать, постоянно сверяясь с постером, он в основном закончил делать набросок. Мне нравилось наблюдать за его руками, за тем, как он словно гладит кончиками пальцев мою надпись, при этом не касаясь ее, как будто напоминая себе о ее присутствии на бумаге.
— Домá, — сказал он мне, разглядывая мой рисунок, — слишком малы. Тебе надо как бы соединить их, только сделай их покрупнее. И еще сделай окна вот такими, — он склонился надо мной и показал, как надо, на моем рисунке. Копируя его, я чувствовала, что образ приобретает законченные черты, именно те, которые, как я надеялась, он приобретет.
С кроватями и детьми было сложнее, и я, в общем-то, испортила свой рисунок, но сосредоточила внимание на работе Зеки, наблюдая за тем, где он начинает каждую свою новую линию. Было бы здорово, если бы он дал мне возможность снять процесс рисования на видео, чтобы дома я могла еще раз посмотреть, где именно он, так сказать, прикладывает перо, но я уже и так стала запоминать. Когда я знаю, что мне нужно что-то запомнить на будущее, у меня это неплохо получается.
Рисовать руки он взялся в последнюю очередь, я повторяла за ним, и получалось достаточно похоже. Я решила для себя, что буду усиленно практиковаться. Нарисую тысячу этих постеров, прежде чем покажу хоть один из них Мэззи, даже если она попросит об этом раньше. Она знала, что с постером была связана какая-то непростая история, что в его создании был замешан кто-то еще, и потому мне придется сказать ей, что я скопировала его у кого-то, кто жил когда-то давно, или обнаружила его то ли в какой-то старой книге, то ли где-то у нас в доме, то ли где-то еще. Что-нибудь придумаю.
Закончив, Зеки сделал глубокий вдох и принялся внимательно изучать свой рисунок.
— Он смотрится очень странно, — признал Зеки. — Я давно уже не рисую в этой манере. Но мне он нравится.
— Ты бы мог нарисовать еще раз? — спросила я.
— Еще раз? — переспросил он, глядя на меня.
— Еще один раз.
— Да, конечно. Еще один раз, — ответил Зеки и начал рисовать.
Я и не пыталась его копировать. Просто наблюдала за тем, как он рисует.
И вот он закончил. Я взяла этот рисунок и
