захлопывающуюся дверь.
У Ники всё сдавливает внутри под сердцем, она расширяет глаза и отскакивает от двери, как ошпаренная, под действием глаз, посмотревших словно глубоко в неё. Она забегает за любимое кресло, надеясь в случае чего прикрыться им и отскочить, огибая, выбежать из комнаты и укрыться, возможно, на чердаке.
Нэйтен встал напротив, не приближаясь более, но и не упуская из вида.
— Ведёшь себя, как ребёнок, — заявил он.
— Уж кто бы говорил, — Николь и отворачивает голову к окну. Там так темно и тихо, что можно окунуться в эту атмосферу, ощутить кожей, но только разряд неопределённой энергии, протекающей по телу, не даёт забыться, и его глаза возвращают к нему вновь и вновь. Она помнит, что никогда не могла на самом деле перед ними устоять. Смотреть в них всегда было испытанием, а сейчас и вовсе пытка. — Я не хочу тебя видеть.
— Хочешь.
Николь буквально бросила искры в него из глаз, озаряя комнату от молний во время грозы.
— Ты не можешь говорить за меня, — сняв с себя куртку, она швырнула её в кресло и скрестила руки перед собой, впивая ногти в предплечья.
Стало жарко, может, из-за тёплого помещения, а может, из-за распалённых тел.
— Верно, не могу. Но я могу озвучить твои мысли, — Нэйтен поспешил повторить её действия — снял куртку и бросил рядом с её, только руки запустил в карманы. — Сколько лет мы уж знаем друг друга, Николь? Я знаю тебя наизусть.
— Хватит! Хватит всё время твердить, что ты меня знаешь! Всё это бред собачий! Ты невыносим, Нэйтен! И это я поняла именно за все эти годы, что мы друг друга знаем. Ты псих, который всё время лезет на рожон. Думаешь, что всё знаешь, но за всё это время что ты смог? Перетрахать всех? Ты только хмуришь брови, при этом предпочтя молчком уйти, когда проблема перед самым носом!
— А знаешь что, Николь? Ты права! Да, я немногословен и не умею выражаться. Но а что касается тебя? Ты эгоистка! Ты настолько увязла в своём самобичевании, что словно не замечаешь ничего вокруг. Всё, что не касается тебя самой, для тебя это мелочи. Вот только это не мелочи — из этого строится наша жизнь, которую ты слепо не видишь. Не замечаешь важного и тех, кто рядом. Ты видишь только свою боль! А мою видишь?! Нихрена не видишь! Именно поэтому ты эгоистка!
Был ли это их предел? Возможно. Столько лет они просто насиловали друг другу мозг, избегая самого главного, основной сути, без которой не уложится жизнь и всё будет таким глупым и не важным. Глупо быть упрямым. Разве это так важно? Важнее, чем слышать друг друга?
— Убирайся. Убирайся из моей жизни, Нэйтен, — шипит сквозь зубы Тёрнер. Выплюнутая правда никому не будет приятна. Правда отвратительна, когда ты сам её знаешь, но когда тебе о ней говорят вслух и прямо в лицо, то вспенивается желчь — она горчит и режет горло до выворота кишков.
— Ты знаешь, что я не уйду.
Они и так разрушены от постоянной боли, с которой живут, а сейчас добивают друг друга окончательно. Ему хочется рассыпаться на полу, а ей размазаться об стену. И всё, лишь бы хватит. Хватит всё. Хватит боли. Хватит глаз друг напротив друг друга.
Тяжело вздохнув и воспользовавшись затишьем Николь, Нэйтен решается подойти ближе, внимательно наблюдая за её реакцией.
— Я никогда тебя не просил о многом. Прошу сейчас, просто послушай, — Нэйтен молит, и если сейчас взамен попросит встать на колени — он встанет. Она смотрит в пол, но молчит, и он делает шаг, вставая чуть ближе вытянутой руки. — Знаю, я придурок. Знаю, я сделал больно и не один раз. Это ошибки, которые не прощу себе. И тем более, не прошу твоего прощения. Эти ошибки теперь часть меня, мне уже от них не отмыться. Но кто не совершает их, в особенности, по молодости? Это часть нашей жизни. И мы будем ошибаться ещё много-много раз. Но важнее всего то, как кто способен их исправить. Главное ведь другое, — посмотрев на него, Николь отступила к стене, упираясь спиной, а Нэйтен приблизился, упирая руки по сторонам.
Он слышит её шёпот «не надо», словно самый главный страх сжал горло. Страх правды и того, что должно быть, наверно, уже давно. Это их слабость. И немая мольба. Нэйтен берёт её ладонь в руку и прикладывает к своей груди, где сердце выстукивает ритм для неё. Свой особенный и посвящённый ей.
— Вот здесь всегда ты. Ты одна, — она поднимает на него взгляд, немного растерянный. И очередной страх в них. Она боится поверить ему вновь. Но они настолько устали, что, выкрикнув всё, что накопилось в голове, освободился проход для сердца, которое умнее. — Возможно, нельзя так любить. Это неправильная любовь, нездоровая. Но никто не сможет измерить уровень правильности? Какая она должна быть? У каждого это всё по-разному, по-особенному. Но я не хочу об этом думать. Моя любовь именно такая. Смысл пытаться её изменить или исправить? Пускай она такая и будет, потому что я так хочу. Только тебя, Ники. Всегда только тебя одну.
Николь не хочет поддаваться, но именно это она и делает. Каждое его слово прописывается поверх старых шрамов на сердце. Она осторожничает, но пускает близко, чувствуя замирание сердца. Так дурно до головокружения. Она дурманится им… снова. Ещё хоть шаг, хоть одно действие, хоть слово, и расплывется перед ним, как влюблённая девчонка, не способная соображать, поддаваясь давно томительному и желаемому.
Он выпускает её ладонь, поднимает руку к лицу и кончиками пальцем огладил контур, медленно приближаясь к чуть приоткрытым губам, и оставил мягкий поцелуй на них. Тонкий и трепещущий. Он сдерживает порыв не разорвать её на части от переизбытка чувств. Она всегда ненормально кружила ему голову. Но сейчас важен момент, и ему необходима выдержка, заново позволить привыкнуть к нему.
— Я не знаю уже, как верить тебе, — слышится её шёпот. — Ты прав, это ненормально, — качает Тёрнер головой, а сама хватается за его футболку, подтягивается и льнёт к губам так жадно, и как может позволить себе только она. Собственнический поцелуй, зарываясь руками в сухие волосы и дрожа, ощущая, как его пальцы впились в талию, обвились вокруг и прижали плотно к телу.
Пускай это измученная любовь. Потрёпанная временем, но она имеет право на существование в них обоих. Она не сгорела до конца в обиде недосказанности, а ждала своего часа встрепенуться, отряхнуться от пепла и, наконец,
