сих пор с батькиной шеи не слезешь, и не стыдно.
— Па, ты чего, его оставил, — он показал, кого его, — теперь за меня принялся?!
— Я, Борик, ни за кого не принимался. Но больно на тебя смотреть. Цели у тебя нет, работу свою не любишь.
— А что ты хочешь, чтобы я любил этих больных?
— Да.
— Мне за это больше не платят, ни рубля.
— Не надо было тогда доктором становиться.
— А ты лучше вспомни, как я им стал, кто меня уговаривал и уговорил.
И тут они заводятся, но на мирных тонах. И спорят, пока не приносят горячее.
— Ну, вот и поговорили, — подвожу я итог и перевожу разговор, — па, так ты надолго приехал?
Они смеются с Бориком.
— Потомок боится, что в институт пойдешь, — говорит Б., — может, и вправду ходить не надо, учится же.
— Нет, схожу, узнаю, что у него, как. Добраться до его костей надо.
Он трогает мои ребра.
— Опять похудел, Саня? — грусть звучит в его голосе.
— Немного, папа. Но, говорят, женщины худых любят.
— С кем встречаешься, сынок?
— Так, понемногу, — уклоняюсь я.
— Я слышал, роман серьезный у тебя.
Я мельком взглядываю на брата, который терзает жареное мясо, потом вопросительно смотрю на отца.
— Слухом земля полнится, — поясняет он предыдущую фразу, но не объясняет. И переключается: — Как мясо, Борик?
— От-личное! — радостно восклицает Б.
— Съешь еще порцию, сынок?
— Не, па, спасибо, это невозможно.
— Ну, тогда давай выпьем пивка, наливай всем.
Мы пьем пиво. И мне Шурик вспоминается…
Обед кончается, и папа идет в номер отдыхать. Мы выходим с братом на улицу, договорившись завтра приехать к отцу на завтрак в гостиницу.
— Ну, с отцом как побываешь, — говорит Б., — отпуск на неделю брать нужно: одно и то же, одно и то же.
— Ты представляешь, он в институт пойдет, что ему там обо мне скажут, ему ж дурно станет. Борь, придумай чего-нибудь.
— Я попробую, конечно, его отвернуть, но, по-моему, это бесполезно.
— Но ты хоть с ним сходи, все смягчится.
— Я работаю до шести. Тебе это прекрасно известно.
— Вечно у тебя не вовремя эта работа.
— Что ты предлагаешь, чтобы я не работал? Ты меня кормить будешь? Я с удовольствием. Вот семейка, один говорит — не работай, другой говорит — работай, чтоб работа мчалась.
— Все ясно.
— Ладно, не выступай, попробую отговорить его. Куда ты едешь? Домой, конечно. Она не приехала?
— Нет, она занята. — Мне стыдно. — Но должна приехать.
— Хочешь в карты сразиться?
— Давай.
Мы сидим целый вечер и играем в карты. Я не выигрываю ни одной партии. Говорят, в любви везет. Да уж…
Прошло воскресенье. Она не приехала.
Понедельники ненавижу, проклятая военная кафедра. Опять надо лезть в вонючие, с вылезающими гвоздями, сапоги, которые каждый день одевают другие. В пахучие фуфайки и штаны. Хоть не так холодно на улице, слава Богу.
Звоню папе в гостиницу после шести. Сегодня вечером у них посещение Большого театра с бывшими однокашниками, а завтра мы идем в институт. Об этом мы и договариваемся.
— Значит, Саня, заедешь за мной в час в гостиницу, возьмем такси, ты их любишь, и поедем в институт. Ради твоего института даже на такси не жалко.
— Хорошо, папа, — говорю я и чувствую, что внутри у меня собирается что-то нехорошее.
Мы прощаемся до завтра.
Двушка непонятно откуда оказывается на столе. Я вхожу в телефонную будку и набираю номер. Наталья сразу поднимает трубку.
— Доброе утро.
— Доброе утро, Санечка.
Я еще не успеваю рта раскрыть, она говорит:
— Я хочу тебя увидеть, если я приеду, ты не возражаешь?
Я молчу.
— Саня?..
— Да, конечно.
— Что «да»? Возражаешь?
— Нет, конечно; я тебя жду.
— Я приеду к одиннадцати, мне надо еще в одно место заехать.
— По тому же вопросу?..
— Саня, как тебе не стыдно такие вещи говорить.
— А что! Жизнь такая.
— Я знаю, Санечка. Но я не такая. До встречи, а то я не успею к одиннадцати к тебе, и ты опять будешь сердиться.
— А какая ты?
— Я тебе себя потом объясню. При встрече.
Я застываю.
— Я уже собрана и только ждала твоего звонка. И как прекрасно, что ты такой пунктуальный…
— Все шутишь?
— Я абсолютно серьезно. Все, я побежала.
Она бежит. Или не бежит. Я не вижу.
Я ложусь в кровать и опять засыпаю. Мне радостно и тревожно.
Тихий стук в дверь будит меня, и через минуту она уже раздевается.
— Санечка, я так скучала по тебе.
Я целую ее губы в ответ. Но что-то тревожно внутри у меня. И эта тревога не проходит, даже когда я растворяюсь в ней. (О, эти изумительные растворения.)
Она лежит на моей руке. Сколько дней мы не виделись? Сколько дней этого не было?
— Наталья, сколько мы не виделись?
Сколько дней ты не была моей, думаю я.
— Не надо об этом, Санечка. Я не хочу. Скажи лучше, что у тебя нового?
— Папа приехал…
— Правда?! — она вскидывается. — Ты говорил ему что-нибудь обо мне?
— Нет еще, он вчера приехал.
— Я хочу с ним познакомиться. Он должен быть необыкновенным.
— Почему?
— Он все же создал тебя, — она смеется.
— Наталья, Наталья…
— Что, не нравится?
— Мне все нравится, что делаешь ты и что касается тебя…
— Спасибо, Саня.
Наши губы смяты в поцелуе. Она вскрикивает, что-то дрожит внутри меня, трясет, горячее наслаждение, потом блистательная пустота и мягкий провал. Она лежит не здесь, как будто без сознания. И очень долго не возвращается.
Я давно уже пришел в себя. Мужчины вообще всегда быстрей приходят в себя… потом.
Она шепчет мне что-то, прижавшись к моему плечу.
— Саня…
Больше я ничего не различаю. Но за то, как было сказано это слово, можно отдать полжизни и всю жизнь, все свое существование, лишь бы услышать это еще раз.
Мы проваливаемся в сон одновременно. Что она там видит во сне? Я хочу быть ее сном.
Я просыпаюсь, щекой касаясь ее груди. И не шевелюсь.
— Санечка, — говорит она, — ты спишь, как медвежонок, сопишь и пинаешь меня коленом.
— Извини, Наталья.
— Что ты! Мне это очень нравится!
— А ты что, спала с медвежонком?
— Ну, Саня, как тебе не стыдно!
— Очень стыдно!
— Просто я всегда представляла, что так спят медведи.
Я целую ее грудь.
— Саня! Вечно у тебя плохие мысли на уме, — она улыбается, ее лицо надо мною.
— Разве это плохие мысли?
— Нет, это хорошие. Ну, не могу же я тебе об этом так прямо сказать.
— Почему?
— Потому что ты маленький мальчик
