«Все-таки что же это с Вислиценусом?» – подумала Надя с недоумением. На столе был приготовлен чай, не санаторский, а собственный. «Детка, они за тэ-комплэ[186] берут двенадцать франчей с рыла, – объяснил Надежде Ивановне Кангаров, в тоне которого чувствовалось уважение к людям, умеющим так драть, – а за рюмку дрянного порто – десять!» Она приняла это к сведению. Вдобавок не хотела, чтобы угощение ее гостя было поставлено в общий счет, хотя Кангаров предоставил ей полную свободу: «Лопай, дитя мое, что хочешь. Захочешь птичьего молока – требуй!» – ласково-отечески говорил он. Птичьего молока в санатории не было, а чай был неважный: поджаренный хлеб с маслом – «за версту слышно, как жуешь», – лимон, молоко и в умеренном количестве печенье. Надя все сделала на свои деньги, очень хорошо и без больших затрат. Утром съездила в Париж, купила обыкновенный pêté[187] вместо страсбургского пирога, красную икру вместо зернистой и баниульс вместо портвейна – «выдам за портвейн, не такой уж он знаток, не разберет». На круглом столе стояли графин, торт, сандвичи трех сортов (третий был специальностью Нади: что-то сложное, неясное, увенчанное кусочком томата). Право заваривать чай было ею молчаливо завоевано под предлогом, что она пьет чай по-русски. «Ох, недоволен управляющий: косится на наш чайник», – сказала в первый раз Надежда Ивановна. «Пусть этот вор и мошенник перекосит свои бесстыжие глаза», – возмущенно ответил Кангаров-Московский.
«Не психуйте, Станислав Михайлович, – спокойно-повелительно сказала Оля. Карталинский вспыхнул. «Вы раскаетесь!» – произнес он грязным голосом. «Не думаю. Не пришлось бы раскаяться вам. Советскому Союзу не нужны такие люди, как вы». В эту минуту дверь моторной мастерской с кряканьем отворилась, пропев ласково ноту «ми», и послышался натужный гул самолета…»
Этой фразой Надежда Ивановна осталась довольна, тут править нечего. Очень хорош грязный голос, лишь бы в типографии не набрали «грозный». Одно только было досадно: о двери, поющей ноту «ля», она, помнится, читала у кого-то из знаменитых советских авторов. «Ну, за несколько лет, верно, все забыли, да у меня не «ля», а «ми», не все же двери одинаково настроены, и не всем писателям иметь абсолютный слух», – лукаво подумала Надя. Главное все-таки не в подробностях; подробности прелестные, как у самых лучших писателей. Главное в интриге: что же делать с Карталинским?
На минуту она отвлеклась и размечталась. «Рассказ примут и тотчас напечатают, он будет иметь успех – ну, не очень большой, не шумный, а все-таки, – заплатят деньги, пригласят писать постоянно, придут запросы из других журналов. Дальше могу писать по рассказу в неделю. Очень скоро наберется на книгу…» Она представила себе томик небольшого формата, в темно-синем переплете, с серебряной надписью, или в сером, с надписью в два цвета: красный и черный, и чтобы в кружке был какой-нибудь рисуночек, а на обороте тисненые цифры: «4 р. 50 к.». Заглянула мысленно и на последнюю страницу: «Отв. редактор… Техредактор… Корректор… Уполном. Главлита… Тираж 40.000…» «Отчего же не может быть сорок тысяч?» И еще будет обращение: «Читатель! Сообщи свой отзыв об этой книге, как о содержании, так и об оформлении, указав возраст и профессию». Надежда Ивановна представила себе, как ей за границу будут пересылаться сотни отзывов от людей разных возрастов и профессий. «Кое-кому надо будет отвечать. Ну что ж, писатели всегда этим занимались… Но Карталинский? Все-таки как быть с Карталинским?»
Об этом она думала много и упорно. Было намечено несколько вариантов. По первому, на завод просто являлись представители особого отдела, и читателю предоставлялось догадаться об участи диверсанта. По второму варианту, отвечая на вопрос районного прокурора Томилиной, Карталинский холодно говорил: «Вы правы. Я разоблачен. Дальнейшие объяснения считаю излишними». И по застывшей маске его лица никто не мог сделать вывода о том, что испытывало в эту минуту страшное подобие человека. Этот вариант нравился Надежде Ивановне, тут страшное подобие человека было не так уж безнадежно отвратительно. «Евгений Горский должен получить награду. Неприятно… Оле это будет не совсем по душе: ее жених получил награду за разоблачение человека, которого расстреляют. Мне, по крайней мере, было бы не по душе. Какую, кстати, награду за это дают? Можно спросить у Вислиценуса, он, наверное, знает».
Надежда Ивановна снова взглянула на часы и встревожилась: что же это, тридцать пять минут шестого! «Неужели не нашел? Или просто забыл?» Она хотела было позвонить по телефону, но сообразила, что не имеет смысла: если Вислиценус забыл, то теперь выезжать не стоит: от него ехать полтора часа… «Подождет он, пока я его позову опять! Так не поступают!.. Если дождь, так на то есть зонтики». Она подошла к круглому столику и съела сандвич, все размышляя о конце рассказа. Насчет сообщника Карталинского сомнений быть не могло. Надя вернулась к письменному столу, перелистала рукопись и прочла: «Врешь, очкастый боров!» – заревел Цымбал и, изогнувшись, со страшной силой ударил Шейдлера по переносице. Шейдлер вскрикнул истошным нутряным криком и упал, обливаясь густой, иссиня-багровой кровью. «Дела-то, ахти, дела-то!» – прошептала с ужасом в голосе старая Матвеевна».
Это тоже было недурно, право, очень недурно. Но Карталинский? Был еще третий вариант: в диверсанта влюблялась Томилина. «Ваша судьба в моих руках, – сказала тихо районный прокурор («сказала»? «сказал»? Нет, «сказала»). – Я могла бы направить дело на прекращение или, во всяком случае, в обвинительном заключении ударить по Карлу Шейдлеру. Но…» Допустимость этого варианта вызывала большие сомнения: и районный прокурор не пошла бы, верно, на такой риск, и не начинать же еще новое вредительское дело с районным прокурором, и редактор едва ли напечатает. «С ума сойти!» – опять сказала себе Надежда Ивановна. Вдруг ее озарило. В камере районного прокурора, наверное, был портрет Сталина. Что, если, взглянув на это лицо, Карталинский в порыве душевного раскаяния перейдет на сторону советской власти! Тогда ему можно назначить три года работ, он перекуется и станет новым человеком!
Надя задумалась: ей было неловко. «В чем дело! Все так пишут! Неправдоподобно? Но такой перелом надо, разумеется, подготовить психологически. Можно будет показать, что Карталинский уже давно сомневался в фашистском деле, что он лишь подчинялся шантажу Шейдлера. Нужно все это хорошенько вылизать изнутри, как делали Толстой и Достоевский. Я, конечно, не Толстой и не Достоевский, но я говорю о методах… Во всяком случае, при таком конце напечатают непременно. Разве только если это уже у кого-нибудь из писателей есть? Нет, кажется, нет… Похожее есть, а такого нет. И авиационные заводы тоже не очень использованы». Надежда Ивановна, приступая к рассказу, просмотрела все журналы за три года. «Главное, попасть в первый раз, чтоб где-нибудь напечатали. А потом я совсем иначе буду писать, без всякого подхалимажа. Только бы поместили, господи, только бы поместили! Ну, хорошо, натяжка, подхалимаж, вранье, но ведь это деталь, а все остальное, право, очень мило. Притом ведь это новелла…» Слово «новелла» действительно значилось в подзаголовке рассказа. Это означало, что рассказ не вполне бытовой. То есть он, пожалуй, реалистический, но с некоторым скрытым символическим смыслом. «Ей-богу, есть символика, – думала Надя с обидой на критиков, которые еще могли признать ее «бытовичкой», – она знала, что рассказы с символикой по рангу самые высшие, – я хотела сказать… Ну да все равно, это дело критиков выяснить, что я хотела сказать… А вдруг редактор струсит, что новелла, давно что-то никто новелл не пишет. Неужели не примут?..» Надежда Ивановна тут же твердо решила остановиться на четвертом варианте. «Уж тогда не посмеют не принять! Да и в художественном отношении это неплохо: Карталинский такой человек, что вполне мог перековаться. И критики пусть тогда попробуют ругать…» Она снова испуганно себе представила все, что вообще способны написать критики: «У автора заметно старание, но, к сожалению, нет никакого таланта…». «Неопытность и беспомощность молодой писательницы вызывают улыбку сострадания…». «Как жаль, что автор «новеллы» («непременно возьмет в кавычки, проклятый») не занимается каким-нибудь полезным трудом…» Или просто: «Какая бездарная пошлятина напечатана в последней книге журнала!..» «Неужто они будут, однако, такие подлецы и негодяи!» – в ужасе думала Надежда Ивановна.
Она отложила тетрадку. «Вечером буду писать, а завтра все непременно кончу. Перепишу в двух экземплярах, один оставлю себе, другой пошлю Женьке. Или нет, лучше в трех: в одном журнале не примут, пошлю в другой. Ведь у них «рукописи не возвращаются», так «разбойники» и объявляют… Значит, Вислиценус не придет? Либо он заболел, либо это большое свинство! Если он придет в шесть, то рискует встретить амбассадера…» Надежда Ивановна засмеялась, представляя себе эту встречу. «А когда-то амбассадер говорил «Командарм Иванович»… Она отщипнула и съела мармеладинку с торта. Хотя Вислиценус поступил с ней так безобразно, Наде было весело. «Был бы Женька тут, можно было бы с ним потанцевать под радио…» Надежда Ивановна подошла к аппарату и пустила в ход колдовство. Мерный благородный голос спикера сообщал новости: «…Le duc et la duchesse de Windsor ont terminé leur voyage а travers l’Allemagne, après avoir eu l’occassion de visiter en détail, sous la conduite du docteur Ley, chef du front du travail, la plupart des organisations du parti national-socialiste»… «On parle beaucoup ces temps-ci d’entente cordiale, de solidarité des démocraties française et britannique. Il convient de signaler le rôle patriotique considérable que jouent les «Fines gueules», cette élite gastronomique française, qui rend aujourd’hui visite а nos amis d’outre-Manche. Les marchands de vin de la Cité, aux traditions et privilgès séculaires, ont organisé en leur honneur une brillante réception dans une charmante hostellerie des bord de la Tamise, dont le propriétaire, un viel ami de la France, a amassé quelques poudreuses bouteilles…» «M. Dominique Cerisier fera signer demain son pourvoi en cassation а Gonzalo Alvera condamné а mort, pour un double assassinat, par la Cour d?assisses de Versailles…» «Le célèbre orchestre de Cuban Boys nous est revenu après une tournée triomphale a 1’étranger. Il nous apporte le Chévéré, un lamento nègre d’une rare beauté. Jamais encore 1?âme noire, sauvage et sentimentale а la fois, ne s’est exprimée aussi fidèlement et avec une telle puissance…»[188]
