несмотря на то что она столько лет служила Черному Солнцу, в ней не было настоящей злобы. То есть я и раньше это знал, конечно, но не понимал, насколько это важно для Чёрного Солнца. И ему это ужасно не нравится.
– Какое значение какая-та деревенская девчонка может иметь для Чёрного Солнца? – напряжённо спросила Наина Генриховна.
– Огромное! – воскликнул Лель. – Всё дело в том, что оно должно зверски завидовать любой живой душе. Завидовать той полноте жизни, которую каждый человек несёт в себе, сам того не осознавая. Войны, болезни, власть для Чёрного Солнца только средства, чтобы добраться до главного сокровища. Нам, наверное, невозможно представить себе такие голод, зависть и ненависть. Вот ему попалась эта деревенская девочка – одна из многих и в то же время единственная, тёплая, яркая, живая, даже сияющая! Казалось, она ему подчинилась, но ведь она так и не отдала себя полностью. Ему необходимо окончательно загасить в ней это сияние. Помнишь, в моей сказке Чёрное Солнце вернуло ей красоту и молодость? Отчего-то я был уверен, что это случится, хотя не понимал почему…
– Для того чтобы лучше её использовать, – сказала Наина Генриховна. – От старухи было слишком мало проку.
Лель покачал головой.
– Нет, дело вовсе не в той работе, которую она выполняла. Она сама, её суть необходима Чёрному Солнцу. В плену, в подземной стране она всё-таки остаётся живой, не понимая, насколько она всё ещё свободна. Потому-то ей и была дана вторая молодость.
– Зачем?
– Чтобы потом всё разом отнять. Чёрное Солнце обрушит на неё всё сразу – унижение, старость, близкую смерть, чтобы наконец её сломать и уничтожить. Чтобы погасить в ней что-то, что ему кажется невыносимо живым.
Многожён пожирал людей почти ежедневно. Дисциплина в гарнизоне падала, и, если бы не обычное для Ура чувство безысходности, давно бы начался бунт. Группа солдат намеревалась убежать в степь с оружием, чтобы какое-то время продержаться там, охотясь на мелких животных. Многие думали, что лучше умереть от голода или даже стать жертвой демонов, чем оказаться в брюхе у Многожёна Шавкатовича.
По гарнизону ходили страшные слухи о том, что именно происходит в этом брюхе. Будто бы люди оказывались в вечно сужающейся норе, которая начиналась у Многожёна Шавкатовича в животе и продолжалась в таких глубинах, о которых лучше не думать.
Димитрий Димитриевич разработал целую процедуру принесения жертв. Обречённый – солдат, офицер или подсобный рабочий – являлся на плац заранее и томился, часами ожидая своей очереди.
Смысл этого ожидания состоял в том, что вечно голодному Многожёну Шавкатовичу приходилось сначала принюхиваться к страхам своей жертвы, а только потом её поедать. Тактика Димитрия Димитриевича сработала: стоящие в очереди обречённые и находящийся поблизости барак с перепуганными солдатами постепенно пробудили у Многожёна Шавкатовича вкус к психическим излучениям и он вскоре почуял аппетитные ручейки душевных энергий, пробивающиеся к нему с Земли, где о нём узнавало всё больше людей.
Художник, знакомый Воянинова, изобразил грядущую Евразийскую империю в виде бесконечной площади, застроенной множеством похожих на кремлёвские башен шоколадно-золотистых тонов. Над башнями горели багровые звёзды и летали звездолёты, а поверх всего парил циклопический Многожён Шавкатович в белом френче генералиссимуса.
Сектанты-историки из Пединститута считали Многожёна перерождением Ивана Грозного и сочиняли о нём баллады.
Пенсионерам рассказывали историю о том, как героического большевика Многожёна расстреляли белогвардейцы, но он был воскрешён секретными учёными по личному приказу товарища Сталина.
В Иране Многожёна Шавкатовича считали выдающимся террористом, наводящим ужас на американских империалистов и израильских сионистов.
В Израиле у Многожёна Шавкатовича тоже нашлись поклонники, объявившие его великим раввином и толкователем Гемары. Для издания о нём книги они даже взяли приличную ссуду в банке. Часть ссуды позднее была вложена в производство ромашкового чая, причём на упаковках предполагалось изобразить летящего Многожёна Шавкатовича. Книгу позже так и не издали, а вот производство чая расцвело, правда, вместо изображения Многожёна Шавкатовича на чайных упаковках оказались банальные ромашки.
От чрезвычайного разнообразия излучений, которые впитывал в себя Многожён Шавкатович, он находился в несколько обалдевшем состоянии. Несмотря на это, а может быть, и благодаря этому в его лице появилось что-то неопределённо-начальственное, львиное, напоминающее ассирийские барельефы. Многожён Шавкатович даже пробовал рычать как лев – вначале стесняясь, по ночам, но вскоре всё громче и всё увереннее, в любое время суток. Теперь мелочные и неприятные стороны его характера начинали выглядеть по-иному: его тупость и эгоизм могли показаться величественными, а примитивная хитрость могла сойти за некую дальновидность.
Димитрий Димитриевич, наблюдая за успехами своего подопечного, ещё больше распоясался. Его обуревали новые идеи, сильно беспокоившие Наину Генриховну. Она-то надеялась, что Многожён Шавкатович вскоре покинет гарнизон и жизнь вернётся в обычное русло, но Димитрий Димитриевич не уставал ей повторять, что прежнее не вернётся.
– Урские гарнизоны слишком разленились, – говорил он Наине Генриховне. – Предложена принципиально новая концепция работы с людьми.
«Ты её, конечно, и предложил», – подумала Наина Генриховна.
– Гарнизоны начнут воевать друг с другом! Заключения тайных союзов, предательства, кровавые стычки! – сказал он. – Нападения, окружения, шантаж, взятие пленных! Всех это очень взбодрит.
– Но ведь это приведёт к разбазариванию ресурсов… – слабо возразила Наина Генриховна.
Глаза Димитрия Димитриевича злорадно блеснули.
– Ты прекрасно понимаешь, что, как только это понадобится, мы наберём новых людей на котлованах.
– Это всё ты придумал? – не выдержала Наина Генриховна. – В гарнизонах жизнь, конечно, лучше, чем на котлованах, но лёгкой её не назовёшь. Для чего делать её ещё тяжелее?
Димитрий Димитриевич высокомерно улыбнулся.
– Пока Советский Союз и Америка враждовали, гарнизоны жили в мире друг с другом. Пока Россия будет жить в мире с Западом, гарнизоны будут друг с другом враждовать. Положение в Уре должно выражать суть тех изменений, которые мы хотим впоследствии увидеть на Земле. Это вроде раскачивания качелей.
Наина Генриховна молчала.
– Нужно помнить, что наша цель не страны, – разглагольствовал он, – а каждый человек, причем не только на Земле, но и здесь, в Уре. А человек слаб. Он успокаивается на достигнутом, отгораживает внутри себя некий участок и начинает в нём благодушничать. Начальник концлагеря приходит домой и выращивает цветочки. Мы все это делаем.
Димитрий Димитриевич продолжил, заметно волнуясь:
– Тут-то мы и попадаем в ловушку! На работе я сволочь и мерзавец, но внутри меня есть особая территория, о которой никто не знает. Но ведь за нами всегда наблюдают! Думаешь, дело в том, что какой-нибудь сержант сидит в Ыгре за приборами и смотрит на нас?
