Дорогая, я дома - Дмитрий Петровский

Я не сделал ни одной ее фотографии, мне не на что смотреть, но этого и не надо – я просто закрываю глаза и вижу маму, как я лежу рядом с ней на кровати, как ее рыжие волосы словно текут по подушке, как она улыбается, когда мы укладываем зайчика спать. А потом ее лицо так счастливо перетекает в лицо Киры, она тоже лежит на подушке и тоже улыбается. Все, что было между этими моментами: война, бомбоубежища, расцвет и закат моей авиакомпании, расцвет и закат Европы – все неважно.

Она умерла, а я теперь здесь, мне здесь и умирать – только дождаться, когда пространство вокруг сузится, до тех самых метр-на-два. Увы, мне это не дают сделать спокойно.

* * *

Ко мне приходит адвокат, странный вежливый человек с лицом деревенского идиота, и мы с ним играем в крайне увлекательную игру. Он пытается доказать мне свою полезность, убедить меня в том, что не все пропало, и вместе с тем умело замаскировать отвращение, которое он ко мне испытывает. Я же стараюсь не разочаровать его, хотя я более честен. Мне его жаль. Все эти заседания суда при стопроцентно доказанном преступлении и уже известном приговоре напоминают мне сложный и бессмысленный танец.

– Если хотите, я мог бы добиться для вас свидания, – говорил он в последний раз, когда мы с ним встречались.

– С дочерью? – спросил я его сразу.

– Нет, это исключено, – виновато развел он руками, – абсолютно исключено. Думаю, она сейчас живет под другой фамилией.

– С сыном?

– Вашего сына нет в стране. У меня создалось впечатление, что он не хочет говорить с вами, – снова виноватый жест руками.

– А кого еще прикажете позвать на свидание? Папу римского? Не думаю, что он будет в восторге.

Горькая усмешка делает деревенское лицо еще более безобразным. Кивок, подтверждающий, что мой юмор висельника оценен по достоинству.

– Свидания с вами добивается один человек.

– Молодой? Невысокий, с широкими плечами? – спрашиваю я, и что-то обрывается во мне.

– Не знаю, я бы так не сказал. Очень важный человек. Говорит, это касается вашего бизнеса.

Тревога стихает.

– Бизнес уже не мой. Как зовут человека?

– Не могу вам сказать. Но он хочет вас видеть.

Такие беседы ведутся бесконечно. До этого адвокат добился для меня права пользоваться телефоном. В первый же день я под охраной солдата медленно прошел по коридору, приметив, как при виде меня затихли заключенные в своих клетках. Тюремный телеграф неплохо работает, эти ребята были в курсе подробностей, о которых я, возможно, и не догадывался. Я снова встретился взглядом с тем парнем, и он не отвел глаза – уж он-то точно в курсе. В маленькой комнатке со стенами неприятного грязно-белого цвета, с толстыми бронестеклами, чтобы меня со всех сторон было видно, стоял черный кнопочный телефон – с клавишами, как перхотью покрытыми осыпавшейся с потолка штукатуркой. Я припомнил несколько номеров, взял трубку, набрал номер. Там, за многими километрами, кто-то ответил. И когда я сказал: «Это я, Людвиг», – трубку быстро, испуганно бросили. Это повторилось, много раз, еще и еще. Газет мне не давали – но пока шел из телефонной комнаты, я заметил у нескольких арестантов газеты с моей фотографией на первой полосе и заголовками: «Изверг держал женщину в подвале», «Самое страшное преступление», «Нечеловек среди людей». Я стал популярен, известен во всем мире, потому что миру нужны герои, нужна страшная сказка на ночь, нужны злодеи. Был Гитлер, был Чарльз Мэнсон, теперь вот – я.

– Мне надо прощаться, – говорил мне адвокат, виновато улыбаясь, – пока я в Штутгарте, мне надо навестить всех моих клиентов. А один, представьте себе, сидит в этой тюрьме.

– Вот как, – спрашивал я без интереса, – интересно, кто же это? Или вы не можете мне сказать?

– Нет, это открытая информация. Арно Больдт, наемный убийца.

Это имя мне ничего не говорило.

Несколько дней я оставался в камере, просил бумагу и перьевую ручку, пробовал даже холст и краски, а в один прекрасный вечер заказал себе пластиковую модель пригородного домика, из тех, что надо склеивать. Я немножко изменил проект – подложил под фундамент картонку, тщательно выкрашенную черной краской, пол в гостиной первого этажа приклеил выше, чем положено, а люстру, предназначенную для той же гостиной, повесил под полом, в фундаменте. Люстра была на батарейках, и иногда после отбоя я нажимал кнопочку и видел, как сквозь щели в пластиковом фундаменте наружу льется свет. А потом – потом адвокат все-таки добился посещения.

* * *

В тот день, когда мы праздновали первый полет моего первого самолета, в аэропорту Темпельхоф, таком огромном и светлом, – в тот день мы впервые танцевали с Лаурой, моей женой, тоже первой. Я был богат, мы были молоды, оба пережили войну, спаслись, как в ковчеге, в недрах швейцарских Альп. Я не знал ее, она не знала меня, я плохо танцевал, но мне казалось, что и я, и она – мы чувствуем одно и то же. Оркестр играл свинг, на столе стояли вина и закуски, за окном стелился жар выхлопа, грохотали моторы и пахло авиационным керосином – терпким и молодым запахом будущего. Вокруг нас были разные люди – честные и бесчестные, борцы за идею и интриганы, искренне любящие меня и завистники – но казалось, все эти чувства были неважны перед одним-единственным, общим. Война кончилась, а мы живы. И пока мы кружились в танце, она что-то говорила мне на ухо.

– Это удивительно, правда? – говорила она. – Мы спаслись, и теперь это совсем новый мир. И в наших руках, в руках таких, как ты, – то, каким он станет. Разве это не здорово? – И ее улыбка становилась центром вращающегося вокруг зала, и наши ноги несли нас так, как, казалось, будут нести всю оставшуюся жизнь.

* * *

Погрохотав снаружи дубинкой, охранник толкнул дверь в мою камеру и вошел. Следом за ним сразу зашел второй, оба замерли по сторонам от двери – справа и слева. Третий и четвертый остались за дверью, и один из них посторонился, пропуская моего гостя.

Вошел мужчина в идеально отглаженном костюме-тройке, жилетка застегнута на все пуговицы, с черным галстуком и белым платочком в кармане пиджака. Как бы это ни было смешно – но я с удовольствием отметил его наряд, такой неуместный и потому – такой вызывающе элегантный в этом мире синей