в сторону двери и поднял с пола чемоданчик. – Вы помните этот советский самолет, Ту-114?
– Помню, – согласился я, – но при чем тут это?
– Салон третьего класса – кресла, салон второго – кресла со столиками, салон первого – купе с диванами. Подъемник для блюд. Вам тогда пришлось уступить рынку, вашему же европейскому рынку, и отказаться от этой идеи. Вы летаете на аэробусах, воздушных автобусах. Заметьте, это придумал не я. Я знаю, вы были против. Посмотрите, – он поставил на колени чемоданчик, щелкнул замками, открыл, – наши дизайнеры сделали пару эскизов.
На мои колени легла папка, в которой лежали несколько листов глянцевой бумаги, вроде журнальной, только плотнее. На каждом было напечатано по две фотографии. Первая являла собой двуспальную кровать в обыкновенном гостиничном номере, по моим понятиям – четырехзвездочного отеля, хотя в каких-то странах он мог иметь и пять. Спинка кровати была решетчатой, формы решетки повторяли силуэт лебедей, за спинкой – отделанная деревом стена со встроенными в нее двумя плазменными панелями, причем на обеих шло изображение – азиатская девушка в платье с неестественно огромной красной розой в руке. Розы, видимо, были здесь сквозным мотивом – по белому покрывалу кровати были рассыпаны лепестки, а в центре стояли на серебряном подносе бутылка с шампанским и два бокала. Сбоку кровати была стенка с огромным продолговатым стеклом в раме черного дерева, а за стеклом – коридор с одетыми в пластик стенами и овальными окошечками, прикрытыми такими же пластиковыми заглушками.
На второй фотографии был длинный закругленных форм диван с мягкими красными подушками – в духе «Восточного экспресса», только светлее и высокотехнологичнее. Напротив дивана через довольно широкий проход помещались два черных кресла, выполненных из элементов в стиле модерн: тонких решеточек, витых, будто кованых конструкций, напоминавших лебединые шеи и головы, но все это – из черного пластика и скругленное, в духе аэродинамичного хай-тека. Кресло стояло у стенки, в которой снова был ряд овальных окошек, на сей раз открытых – голубое небо за ними.
Я перевернул страничку. Там было фото лобби отеля – полукруглая стойка, над ней – стилизованная люстра, выполненная, однако, так, что ни одна из ее подвесок не висела в прямом смысле слова – все было жестко закреплено, и люстра тоже не свисала, а была привинчена к потолку несколькими стальными планками. Стойка была полупрозрачной, переднее стекло забрано в такую же модерновую раму – за стеклом – большой чемодан Louis Vuitton, видимо, на продажу. За стойкой была видна еще одна витрина, с бутылками, а в глубине – ярко освещенная маленькими лампочками убегающая вверх винтовая лестница, перила с ажурными перекладинами. В целом то, что я увидел на фотографиях, было мило, хоть и тесновато и выдержано не совсем в стиле.
– Что это, – без интереса спросил я, – бюджетная гостиница при аэропорте в авиационной эстетике?
– Это салон первого класса самолета Airbus A600. В следующем году они будут летать. Мы создаем элитное подразделение «Эйр Сингапур» – и я думал, оно могло бы носить цвета вашей компании.
Это было неожиданно. Что и говорить, проекты нуждались в доработке, от них отдавало авантюрой – но в сравнении с тюремной камерой они были весьма очаровательны, а люстра…
– Люстра мне не нравится, – сказал я и почему-то снова подумал о рушащемся замке.
– Не нравится? Мы можем переделать, мистер Вебер. Видите, вам уже интересен проект, – Чен поставил чемодан на пол, снова встал.
– Я так понимаю, это будет дальнемагистральный самолет. Скажите, а кто, по-вашему, будет на нем летать?
Мистер Чен развел руками:
– Боюсь, теперешним европейцам это уже не по карману. А если и по карману, то очень немногим. Но сингапурские предприниматели, несомненно, будут пользоваться нашими услугами. Плюс – один рейс на Москву, и один во Владивосток, русские тоже любят подобные вещи.
– Транспорт победителей, – я отложил фотографии на столик. Лицом вниз.
– Мистер Вебер, подумайте. Уж вы-то всегда сможете летать именно этим самолетом, куда хотите и когда угодно. Вам будет комфортно, в вашем возрасте это важно. И еще, – мистер Чен подошел к моему домику, с азиатской проворностью нашел и включил спрятанную кнопочку, так что щели фундамента засветились желтым теплом, – ваши, эхм… вкусы, они просто проросли не на той почве. Там, в Сингапуре, вы легко найдете девушку, которая с радостью разделит ваши привязанности и предпочтения.
Все так же прикрывая рукой горло, я встал. Видит бог, я начал думать о его предложении – но потом вспомнил отца. Мне представился он – во фраке, с галстуком-бабочкой, гладко выбритый и пахнущий кёльнской водой – в камере вроде моей, только сырее, темнее, с готическими буквами на стенах и с темными-темными коридорами, идущими в кабинет к какому-нибудь нацистскому доктору с очаровательной улыбкой и тонкими щипчиками наготове. Наверное, и отец мог выбрать – темный коридор, доктора с его улыбкой или предательство идеи, которую он считал частью себя.
Этот Чен был змеей. Он не только подхватил стилистику моего подвала, моего детства, моей жизни – он еще и хотел растиражировать ее в пластике и поднять в воздух.
– Мистер Чен, – я постарался улыбнуться, – спасибо за ваш визит. Вы очень умны, у вас большое будущее, но вы все же не понимаете. Мне не нужна девушка, мне нужна семья. Я любил ее, ту девушку, о которой и вы, и судьи говорят с такой легкостью, а она полюбила меня. Любовь не продается, точно так же, как и традиция. А мой отец считал, что и убеждения не продаются, за что поплатился жизнью. Может, когда-нибудь, когда «Эйр Сингапур» удовлетворит ваше честолюбие, когда вы станете старше и спокойнее – может, тогда вы поймете.
Несколько минут спустя за Ченом захлопнулась дверь, а вместе с ней – приоткрывшаяся форточка моей свободы. Он ушел, про себя наверняка обзывая меня маньяком и ослом, костеря всех этих непонятных людей с умирающего континента.
Он не видел, как она умирала, как закатывались ее глаза, как загорался и потухал в них свет. И когда загорался – она искала не врачей, не полицейских, которые спасут ее, не щелочку света за дверью в ее подвал, не звуки далекого мира – она искала меня. И успокаивалась, когда находила, потому что знала: я люблю ее. И когда ее глаза вспыхнули в последний раз, когда она узнала меня, потянулась рукой – в них тоже была любовь, любовь и благодарность. В белой палате, опутанная проводами, среди зеленых кривых на приборах, фиксировавших ее слабеющий пульс – она была точь-в-точь моя мать,
