светлая мама, которую мне удалось вернуть из темноты подвала – она умирала в светлой палате, среди людей, и умирала в любви. Умерла, и я остался один. Мне предстоит умирать под ревущий оркестр вашей ненависти – что ж, такова цена тому, что я сделал, и я на это готов.
Я ни о чем не жалею. Если бы мне дали прожить жизнь заново – я бы снова сделал то же самое. Снова пригласил бы ее к себе, снова напоил бы вином, снова танцевал бы с ней, ударил камнем – боже, какие сладкие воспоминания, как горько сжимается все внутри, как жаль всего, что случилось тогда, когда все еще было впереди…
Еще через час охранник зовет меня на прогулку. Как обычно, проходя мимо камеры того парня, я готовлюсь встретить его взгляд, но не встретил – кажется, камера вообще опустела. Вглядываюсь в темноту за решеткой, замечаю на полу что-то, в тюрьме совершенно недопустимое – обрывок то ли толстого провода, то ли резинового шланга, достаточно длинный, чтобы удавиться. О чем они здесь только думают?
И потом я гуляю по балкону, затянутому в стальную решетку, за которой – метров десять высоты, и за этой пропастью еще одна каменная стена, с колючей проволокой и двумя сторожевыми вышками. В Швейцарии, в моем особняке, я думал, что я дома, но, видимо, дом мой все-таки здесь, здесь и меня посадили в клетку – так, как в Швейцарии не смогли бы. Но и здесь, из штутгартского Штаммхайма, во время прогулок мне виден не закрытый колючкой горизонт – куда убегают черные улицы с серыми бетонными коробками, на месте которых когда-то были настоящие дома – пока не упали бомбы. Мне видны заводы, обнесенные, как и моя тюрьма, такой же колючкой и редкими фонарями, черные и бессмысленные, как броненосцы с навсегда умершими орудиями – остановившийся завод «Даймлер» и завод «Порше». В темных коробках вокруг живут уволенные с заводов люди, они иногда, все реже и реже, выходят на темные улицы и раз в месяц – тянутся унылой толпой к огромному, но тоже темному остекленному зданию – социальному ведомству, отмечаться. Сейчас девять вечера, я всегда гуляю в это время – и все меньше остается ярко освещенных окон, все больше – мерцающих призрачным светом телевизоров, холодным компьютерным неоном, звездочками мобильных устройств – связь между людьми обрубается навсегда и скоро сойдет на нет. А на самом далеком горизонте видны то вспыхивающие, то исчезающие красные огоньки ветряков, а еще дальше – чуть заметные издали, дрожащие прожекторы взлетной полосы, белые огни посадочного «Т», зеленые торцевые, красные, обозначающие края бетона, на который садятся один за другим транспортные самолеты, и из них по наклонной рампе съезжают сделанные в далеких странах «мерседесы» и «порше», сгружаются контейнеры с одеждой и электроникой, но все чаще – молчаливо сбегают, грохоча сапогами, безликие узкоглазые солдаты. Я поправляю воротник рубашки, пробую щеки, не отросла ли за день щетина, как могу стараюсь выпрямиться навстречу этому разноцветному электрическому закату моей цивилизации. Мой отец ответил гордое «нет» допрашивавшим его гестаповцам, я тоже не соблазнился свободой, которую не ставлю ни в грош. Моцарт и Вагнер. Рембрандт и Дюрер. Моя любовь, моя разрушенная семья. Синий журавлик на хвостовом оперении моих самолетов – они пребудут со мной.
Охранник осторожно трогает меня за плечо, сразу отдергивает руку, точно боясь испачкаться, – и я киваю, складываю руки за спину, иду в желтый свет тюремных коридоров, через сырость и вонь, сквозь арабские молитвы и русский мат, мимо пустой камеры того парня, где на полу все еще лежит шланг, – иду к моей одиночке, в которой мне суждено умереть. На сером тюремном одеяле лежит плюшевый зайчик – и когда с моих рук снимают наручники, когда охранник с грохотом закрывает дверь, а я привычно беру его маленькую тряпичную лапку, я вдруг впервые думаю не об умершей Кире, не о нашем знакомстве, не о стремительном танго на паркете моей виллы под звон люстр и пение бокалов и даже не об утре моего дня рождения на отцовской вилле – я думаю о моей дочке Лиле и о том ребенке, что родился в больнице, о том, в какой исключительно паршивый, холодный и бездарно растраченный мир я выпустил их. Старые люди сентиментальны, и мне хочется заплакать – но получается только мелко трястись. В тишине камеры на меня вдруг находит икота, а потом в сердце начинает колоть холодная одинокая игла – примерно за пять минут до того, как прокричат отбой и над головой умрут лампы в железных конусах – лампы, на которых все еще стоит клеймо отцовской фирмы. Лампочки гаснут со щелчком – и тогда в глубоком сне, а может, в полусонном бреду, полном горячечного бормотания заключенных, темнота камеры превращается в темноту моего подвала. Холодной, уже почти нечувствительной рукой я трогаю черный бархат на стенах, сырой, где-то сгнивший, где-то оторвавшийся, оставивший голый камень, покрытый животной слизью. Люстра под потолком, лампочки словно сизые, перегоревшие, перебитые подвески, и хрусталь, казавшийся таким невесомым и драгоценным, выглядит как уродливые стекляшки. Стекляшки покачиваются беззвучно, словно подтверждая – здесь давно никого нет. В темноте я медленно иду к шкафу, по пути пинаю то ли обломок трубы, то ли разбитую чашку, медленно берусь за дубовую дверцу. И в тот момент, когда ощущаю пальцами деревянную поверхность, я вдруг со страшной ясностью понимаю, что случилось. Мама, светлая мама, воспоминание о ней и об отце больше не освещает этой заброшенной, запустелой темноты. Я понимаю, что забыл ее улыбку и его руки, ее лицо и его голос – вместо нее в памяти встает фотография, где они неподвижны, и Кира, умирающая на больничной койке, ищущая глазами кого-то, пусть даже меня, но все же отправляющаяся в небытие. Мне подумалось, что, если и вправду есть черта, за которой люди освобождаются, за которой гуляют сейчас по тихим берегам с виноградниками моя мама и мой отец, – мне туда уже не попасть. Представилось мое будущее, моя вечность – этой комнатой, запустелым черным шлюзом, который не откроется никогда. Что-то страшно и тошно скребется внутри шкафа, и у меня хватает решимости открыть дверцу – шкаф пустой, я вижу ее пальто, одиноко висящее справа, темное, будто древнее, расползшееся, все в дырах и смердящее сгнившей тряпкой. Из-под ног с писком, стуча маленькими коготками, разбегаются крысы – голые хвосты мелькают в темноте, твари исчезают у меня за спиной – и
