И собралась уходить, но Вокульский удержал ее.
- Погоди. Есть человек, который хотел бы тебе помочь. Ты не спеши и отвечай откровенно.
Она снова внимательно поглядела на него. Вдруг в глазах ее блеснула усмешка, щеки раскраснелись.
- Знаю, знаю, - вскричала она, - наверное, вы от того старого барина!.. Он уж сколько раз сулил взять меня к себе... А богатый он? Ну, еще бы... В карете разъезжает и в театре сидит в первом ряду.
- Послушайся меня, - прервал он, - и расскажи: почему ты плакала в костеле?
- А потому, видите ли... - начала девушка и рассказала такую грязную историю о каких-то дрязгах с хозяйкой, что, слушая ее, Вокульский побледнел.
- Вот зверь! - вырвалось у него.
- Я пошла к гробу господню, - продолжала девушка, - думала, легче станет на душе. Да где там! Как вспомнила про старуху, так даже слезы потекли со злости. Стала я бога молить, чтоб старуху болячка задавила либо чтобы мне вырваться от нее. И, видать, услыхал меня бог, коли барин этот хочет меня взять к себе.
Вокульский сидел, не двигаясь. Наконец спросил:
- Сколько тебе лет?
- Всем говорю шестнадцать, а на самом деле девятнадцать.
- Хочешь уйти оттуда?
- Ох, да хоть к черту на рога! Уж так они меня допекли... Да только...
- Что?
- А то, что ничего из этого не выйдет... Сегодня я уйду, а после праздника она все равно меня разыщет и так со мной разделается, что опять я неделю проваляюсь, как тогда, на святках.
- Не разыщет.
- Как же! За мною ведь долг...
- Большой?
- Ого!.. Рублей пятьдесят. И не знаю даже, с чего он взялся, уж, кажется, за все плачу втридорога, а долг растет... У нас всегда так... Да тут еще как прослышат, что барин-то при деньгах, так, чего доброго, скажут, что я их обворовала, и насчитают, сколько им вздумается.
Вокульский чувствовал, что мужество покидает его.
- Скажи мне: ты хочешь работать?
- А что меня заставят делать?
- Научишься шить.
- Ни к чему это! Была я в швейной мастерской. Да ведь на восемь рублей в месяц не проживешь. Да и столько-то я еще стою, чтобы не шить на других.
Вокульский поднял голову.
- Ты не хочешь уйти оттуда?
- Ой, хочу!
- Так решайся немедленно. Либо возьмешься за работу, потому что даром никто хлеба не ест...
- Вот и неправда, - прервала она. - Тот старик небось ничего не делает, а денежки у него есть. Он мне сколько раз говорил, что я заботы знать не буду...
- Ни к какому старику ты не пойдешь, а отправишься к сестрам святой Магдалины. Либо возвращайся, откуда пришла.
- Монашки меня не примут. Вперед надо долг заплатить и чтобы кто-нибудь поручился.
- Все будет устроено, если ты пойдешь туда.
- А как я к ним пойду?
- Я дам тебе письмо, ты его сейчас же отнесешь и останешься там. Согласна или нет?
- Согласна! Давайте письмо. Посмотрю, как мне там покажется.
Она села и стала осматриваться по сторонам.
Вокульский написал письмо, объяснил, куда ей нужно идти, и в заключение сказал:
- Выбирай сама. Будешь вести себя хорошо и прилежно работать, и тебе будет хорошо, а не воспользуешься случаем, так пеняй на себя. Можешь идти.
Девушка расхохоталась.
- Ну, уж и взбеленится старуха!.. Подложу я ей свинью!.. Ха-ха-ха! Только... вы меня за нос не водите?
- Ступай, - ответил Вокульский, указывая на дверь.
Она еще раз пристально посмотрела на него и вышла, пожав плечами.
Вскоре после ее ухода появился пан Игнаций.
- Что это за знакомство? - недовольно спросил он.
- Действительно, - задумчиво отвечал Вокульский. - Я еще не встречал подобного животного, хотя видел их немало.
- В одной только Варшаве их тысячи, - сказал Жецкий.
- Знаю. Борьба с ними ни к чему не приводит, потому что все время появляются новые. Отсюда вывод, что рано или поздно общество должно будет перестроиться от основания до самой верхушки. Иначе оно сгниет.
- Ага, - пробормотал Жецкий. - Я так и думал.
Вокульский простился с ним. Он чувствовал себя как горячечный больной, которого окатили холодной водой.
"Однако, я вижу, пока общество перестроится, - думал он, - сфера моей благотворительности сильно сузится. Моего состояния не хватит на облагораживание низменных инстинктов. Что касается меня, то я, пожалуй, отдаю предпочтение светским дамам, зевающим в костеле, перед выродками, если даже они молятся и плачут".
Образ панны Изабеллы предстал перед ним в еще более ярком ореоле. Кровь бросилась ему в голову, и он в душе клеймил себя за то, что мог сравнивать ее с подобным существом.
"Нет, лучше уж сорить деньгами на экипажи и лошадей, чем на такого рода... несчастные случаи".
В пасхальное воскресенье Вокульский в наемной карете подъехал к дому графини. У подъезда уже стояла длинная вереница экипажей самого различного ранга. Были там щегольские кабриолеты, в которых разъезжала золотая молодежь, и обыкновенные извозчичьи пролетки, нанятые на несколько часов отставными сановниками; старые кареты со старыми лошадьми и старой упряжью, сопровождаемые лакеями в потертых ливреях, и новенькие, прямо из Вены, коляски, а при них лакеи с цветами в петличках и кучера с кнутами, упертыми в бок наподобие маршальского жезла; не было недостатка и в фантастических казачках, облаченных в шаровары такой непомерной ширины, словно именно там была заключена вся спесь их господ.
Вокульский мимоходом подметил, что среди этого сборища возниц челядь знатных господ выделялась важной степенностью, кучера банкиров пытались верховодить, что вызывало издевки и брань, извозчики же отличались самоуверенной бойкостью. Кучера наемных карет держались особняком, брезгливо сторонились остальных, а те, в свою очередь, брезговали ими.
Когда Вокульский вошел в вестибюль, седой швейцар с красной лентой низко поклонился ему и распахнул дверь в гардеробную, где джентльмен в черном фраке снял с него пальто. В тот же миг перед Вокульским очутился Юзеф, лакей графини, который хорошо его знал, потому что переносил из магазина в костел музыкальную шкатулку и поющих птиц.
- Их сиятельство просят пожаловать, - сказал Юзеф.
Вокульский достал из кармана пять рублей и сунул ему, чуствуя, что поступает, как парвеню.
"Ах, как я глуп, - думал он. - Нет, я не глуп. Я только выскочка, который в обществе должен платить каждому на каждом шагу. Ну, да спасение блудниц обходится дороже".
Он поднимался по мраморной лестнице, убранной цветами, Юзеф шел впереди. До первой площадки Вокульский не снимал шляпу, потом снял, так и не зная, принято это или не принято.
"В конце концов невелика беда, если бы я вошел к ним в шляпе".
Юзеф, несмотря на свой более чем солидный возраст, взбежал по ступенькам, как лань, и куда-то исчез, а Вокульский остался один, не зная, куда идти и к кому обратиться. Это длилось недолго, но в Вокульском уже начал закипать гнев.
"Каким барьером условностей они огородили себя! - подумал он. - Ах... если б я мог все это разрушить..."
С минуту ему казалось, что между ним и этим высокочтимым миром изысканных манер неизбежна жестокая борьба, в которой либо мир этот рухнет, либо сам он погибнет.
"Хорошо, пусть я погибну... Но я оставлю по себе память..."
"Оставишь по себе снисходительную жалость", - шепнул ему какой-то голос.
"Неужели я так ничтожен?"
"Нет, ты только прекраснодушен".
Он очнулся - перед ним стоял Томаш Ленцкий.
- Приветствую, пан Станислав, - сказал он с присущей ему величавостью. - Приветствую тем более горячо, что ваше посещение совпало с весьма приятным семейным событием...
"Неужели обручение панны Изабеллы?" - подумал Вокульский, и у него потемнело в глазах.
- Представьте себе, по случаю вашего посещения... Вы слышите, пан Станислав... по случаю вашего визита я помирился с пани Иоанной, моей сестрой... Что это вы словно побледнели?.. Вы встретите здесь много знакомых. Не думайте, что аристократия так страшна...
Вокульский опомнился.
- Пан Ленцкий, - холодно возразил он, - мою палатку под Плевной посещали и более знатные господа. И они были со мной настолько любезны, что теперь меня трудно смутить присутствием даже более знатных особ, нежели те, каких я могу встретить в Варшаве.
- А... а... - пролепетал пан Томаш и поклонился ему.
Вокульский был поражен.
"Каков холуй! - мелькнуло у него в голове. - И я... я... собирался церемониться с такими людьми?.."
Ленцкий взял его под руку и торжественно ввел в первую гостиную, где находились одни мужчины.
- Поглядите, вот граф... - начал пан Томаш.
- Знаю, - ответил Вокульский и про себя прибавил: "Должен мне рублей триста..."
- Банкир... - объяснял далее пан Томаш.
Но не успел он назвать фамилию, как банкир поспешил к ним и, поздоровавшись с Вокульским, воскликнул:
- Побойтесь вы бога, пан Вокульский, из Парижа страшно теребят нас по поводу этих бульваров. Вы им уже ответили?
- Я хотел раньше поговорить с вами, - ответил Вокульский.
- Так встретимся где-нибудь. Когда вы бываете дома?
