посуду не было. Перейдя Бродвей, он вошел в дом, где жила Шула. Позвонил, постучал. Крикнул: «Шула, это папа! Открой! Шула?» Нацарапал и сунул под дверь записку: «Срочно позвони мне». Потом спустился на лифте – совсем ржавом, черном – и открыл никогда не запиравшийся почтовый ящик дочери. Ящик был полный. (В основном всякая рекламная ерунда. Никаких писем.) Значит, Шула, не забрав почту, куда-то уехала. Может, в Нью-Рошелл? Грунер дал ей ключ от дома. Сама она предлагала ключи от своей квартирки отцу, но он отказался. Боялся войти, когда она не одна. Встречи с таким мужчиной, какой мог у нее быть, следовало избегать. Несомненно, время от времени она с кем-то спала. Может, для улучшения цвета лица. Заммлер как-то раз слышал от одной женщины, что заниматься сексом нужно хотя бы в косметических целях – чтобы не возникало проблем с кожей. У Шулы кожа всегда была чистая, чем она очень гордилась. Но разве узнаешь, чем люди, индивидуумы, на самом деле занимаются вдали от посторонних глаз?
Вернувшись домой, Заммлер спросил Маргот:
– Ты Шулу не видела?
– Нет, дядя Заммлер, не видела. Кстати, вам звонил зять.
– Айзен?
– Я сказала ему, что вы поехали в больницу.
– Чего он хотел?
– Повидаться, наверное, чего же еще? Жаловался, что в Израиле никто его не навещал. Ни Элья, ни вы. Мне показалось, он действительно обижен.
Маргот так пылко и с такой готовностью жалела всех подряд, что на ее фоне окружающие казались себе бессердечными.
– А как Элья? – спросила она.
– Боюсь, нехорошо.
– Ой, я должна зайти к нему, бедненькому.
– Может быть, но только ненадолго.
– Не беспокойтесь, я его не утомлю. А Шула – мне кажется, она не хочет видеться с Айзеном. Боится, что очень ранила его, когда вы заставили ее уехать.
– Я не заставлял, она сама была рада. И Айзен, по-моему, тоже. Он о ней спрашивал?
– Даже имени ее не упомянул. Зато говорил о своей работе. О картинах. Он ищет мастерскую.
– Трудно будет найти. Уж очень много здесь художников. Разве что чердак какой-нибудь снимет. Впрочем, ему подойдет. Если он воевал в Сталинграде, то сможет перезимовать и на чердаке.
– Он хочет поехать в больницу и нарисовать Элью.
– Это мы должны любыми средствами предотвратить.
– Дядя Заммлер, я готовлю шницель. Вы будете?
– Нет, спасибо, я уже поел.
Держа в трясущейся левой руке лупу, Заммлер стал набрасывать на бумагу дрожащие прозрачности. От настольной лампы за словами, которые он писал, тянулись стекловидные ядра света.
Уважаемый профессор!
Ваша рукопись цела. Женщина, забравшая ее, – моя дочь. Она не имела дурных намерений. Таким нелепым способом она лишь хотела помочь мне в работе над воображаемой книгой, которая стала для нее идеей фикс. Она до глубины души потрясена пророчествами Герберта Уэллса относительно перспектив, открываемых перед человечеством наукой, и полагает, будто я разделяю ее чувства. Я тоже потрясен, но не Уэллсом, а поведением собственной дочери. Ее мечты о будущем приняли психологически архаичную форму. Ожили все ископаемые, лежащие в слоях ее сознания. Луна – в каком-то смысле одно из них. Все мы, каждый на свой неуклюжий лад, уподобляемся Иакову, борющемуся с ангелом за благословение, которое тот удерживает [66]. Как бы то ни было, пожалуйста, остановите расследование. Понимаю: то, что моя дочь не оставила Вам своего имени и адреса, может рассматриваться как свидетельство преступного умысла, однако в действительности она, очевидно, просто решила, будто Вы одалживаете ей рукопись на некоторое время. Я с радостью возвращу Вам «Будущее Луны». Ваша работа меня очаровала, хотя я и не обладаю обширными знаниями в области естественных наук. Более тридцати лет назад я имел удовольствие дружить с Гербертом Уэллсом, чьи лунные фантазии Вам, конечно же, известны: цивилизация селенитов, океан под поверхностью Луны и так далее. В качестве корреспондента восточноевропейских периодических изданий я много лет прожил в Лондоне, на Уоберн-сквер. О, это было чудесное время… Итак, я извиняюсь за мою дочь. Могу себе представить, какие душевные мучения она Вам причинила. У женщин, по-видимому, смещены представления о том, что допустимо, а что нет. В данный момент Ваш блокнот лежит передо мной: обложка картонная, бирюзового цвета с мраморными разводами, коричневые чернила переливаются, почти как бронза. Вы можете позвонить мне в любое время дня и ночи по номеру, указанному выше.
Ваш покорный слуга,Артур Заммлер
– Маргот, – сказал он, заглядывая в столовую, где в одиночестве ужинала его племянница.
Она сидела под веселеньким красно-зеленым абажуром (бумажной имитацией витражной лампы Тиффани) за столом, покрытым индонезийской скатертью. В неуклюже обставленной комнате было очень темно. Даже сама Маргот, разрезающая у себя на тарелке желтую корочку телячьей отбивной, казалась темной. Ему, Заммлеру, следовало бы чаще есть вместе с нею – бездетной вдовой. Ее маленькое лицо под тяжелой черной челкой вызвало у него жалость. Он придвинул к себе стул.
– Послушай, Маргот. У нас проблемы с Шулой.
– Давайте, я вам тоже положу…
– Нет, спасибо, есть я не буду – нет аппетита. Сиди, пожалуйста. Боюсь, Шула кое-что украла. Хотя на самом деле это, конечно, не кража. Просто нелепость. В общем, она кое-что взяла. Рукопись ученого из Индии, который выступает с лекциями в Колумбийском университете. Разумеется, это было сделано для меня. Из-за той идиотской выдумки насчет Герберта Уэллса. Видишь ли, Маргот, в том блокноте говорится о колонизации Луны и других планет. Шула забрала единственный экземпляр.
– Луна… Как это чудесно, дядя!
– Да. Этот индус намерен строить там города. Налаживать производство.
– Понятно, почему Шула захотела, чтобы вы это прочли.
– И все же рукопись надо вернуть. Строго говоря, она украдена, дело расследуют детективы. А Шула куда-то пропала. Понимает, каких бед натворила.
– Но дядя Заммлер, вы ведь не назовете это преступлением? По крайней мере, в случае Шулы. Бедное создание…
– У тебя все создания бедные. Есть ли хоть кто-нибудь, кого бы ты так не назвала?
– Я бы никогда не сказала так про Ашера. И про вас, дядя.
– Правда? Ну хорошо. Поправка принимается. А с тем индусом все-таки надо связаться. Вот. Я написал ему письмо.
– Почему не хотите дать телеграмму?
– Не имеет смысла. Их больше не доставляют.
– Ашер тоже так говорил. Дескать, почтальоны их просто выбрасывают.
– С почтой вообще нельзя иметь дело. У них на доставку письма по городу может уйти три дня. Все эти службы здесь работают ужасно, – сказал Заммлер. – Даже в Кракове при Франце Иосифе было лучше. А Шулу могут арестовать – вот чего я боюсь. Может быть, пошлем консьержа на такси?
– А почему вы не хотите просто позвонить?
– Я бы позвонил, если бы мог наверняка знать, что действительно разговариваю с доктором Лалом. Поговорить напрямую… Я об этом не подумал. Да и где найти его номер?
– Тогда, может, просто отвезете ему рукопись?
– Не знаю, Маргот… У меня
