разуться и вымыть ноги, увидел (подумать только!) луну: круглая, как дорожный знак, она горела невдалеке от надписи «Спрай». Этот лунный образ, вернее, его след на сетчатке, был с Заммлером до сих пор. Благодаря фотографиям, сделанным астронавтами, мы знаем, как прекрасна Земля – бело-голубая, мохнатая, блестящая. Восхитительная планета. Но разве люди не сделали все возможное, чтобы жить на ней стало невыносимо? Разве все души, сами того не сознавая, не объединились в союз, распространяющий отраву и безумие? Разве мы не пытаемся сами себя отсюда смыть? «Это не столько фаустовские страсти, – думал Заммлер, – сколько стратегия выжженной земли. Ведь если все уничтожить, то что тогда достанется смерти? Из оскверненного мира мы убежим в блаженство забвения. Или в другие миры.
Эти мысли свидетельствовали о том, что Заммлер готовился к встрече с Говиндой Лалом. Почему бы им было не поговорить? Доктор Лал – по специальности, видимо, биофизик – подобно многим ученым, мог оказаться носителем сугубо объективного мышления. Однако рукопись позволяла предположить, что он способен мыслить достаточно гибко. В конце каждого технического раздела он делал примечания относительно человеческих аспектов будущих нововведений. Ему, очевидно, было известно, что открытие Америки внушило греховному Старому Свету мечту о Новом Эдеме, и поэтому он писал в своей работе: «Общее сознание вполне может оказаться новой Америкой, а механизмы централизованного доступа к данным могут породить нового Адама». Лежа в своей комнате, в старом здании, мистер Заммлер поймал себя за странным занятием: между косыми трещинами в штукатурке, образовавшимися из-за оседания фундамента, он мысленно вписывал разные пропозиции. Согласно одной из них, он сам стоял в стороне от всех преобразований. В силу своих принципов, воспитания и возраста, Заммлер иногда казался себе выпавшим из жизни, hors d’usage [67], отставшим от времени. Не движимый мощной природной силой, не чувствующий в себе ничего парадоксального или демонического, он не испытывал желания куда-то пробиваться, сокрушая на своем пути все видимости и личины. Он не мог бы сказать: «Я и Вселенная». Он считал, что человек зависит от других и должен мириться с существующим положением вещей, хотя оно, sub specie aeternitatis [68], не есть абсолютная истина. Должен, довольствуясь той приблизительной правдой, которая ему доступна, стараться жить с неожесточенной душой. Быть бескорыстно милосердным. Ощущать заложенные в человечестве таинственные возможности. Инстинктивно верить в архетипы добра. Проявлять неслучайное стремление к добродетели.
Новые миры? Новые начала? Все это не так уж просто. (Заммлеру захотелось отвлечься.) Что делал капитан Немо в «Двадцати тысячах лье под водой»? Сидел в своем «Наутилусе» и там, на дне океана, играл Баха и Генделя на органе. Хорошо, но старо. А уэллсовский Путешественник во Времени, перенесшийся на тысячи лет вперед? Он влюбился в прекрасную девушку из племени элоев. В обоих случаях принцип один: найти для себя что-то дорогое и сохранять это, погружаешься ли ты в морскую пучину или уносишься в пространственно-временные дали. Герой Жюля Верна правильно делал, что играл именно Генделя, а не Вагнера, который, стремясь связать воедино музыку и слово, стоял в ту пору в авангарде символизма. По Ницше, немцы, нестерпимо угнетаемые своей немецкостью, использовали Вагнера как гашиш. Уши Заммлера воспринимали его оперы как музыкальное сопровождение погромов. А что людям слушать на Луне? Электронные композиции? Мистеру Заммлеру они были не по душе. Он видел в такой музыке пресмыкательство Искусства перед Наукой…
Нет, отвлечься ему все-таки не удавалось. Мысль упорно возвращалась к отнюдь не веселым вещам. Желая его позабавить, Феффер рассказал о страховом агенте, у которого оказался при себе пистолет – якобы такой никудышный, что убить им можно, только если стрелять в голову с близкого расстояния. В упор. Ничего забавного Заммлер тут не находил. Как раз о таком выстреле он старался не думать, но не думать не получалось. Все попытки переключить себя на что-то другое оказывались безуспешными. Пришлось сдаться. Некоторые мысли были мучительны, но контролировать их он не мог. Внутри него они приобрели форму некоей безжалостной силы, не желающей считаться с тем, легко ли ему ее терпеть. Других людей тревожили сны и видения, его – воспоминания о том, что он пережил при свете дня, будучи в ясном уме. Конечно, Заммлер не единственный, с кем такое случилось. Не он первый, не он последний. Неевропейцы так и вовсе достаточно спокойно воспринимают подобные вещи. Если индеец из племени апачей или навахо упадет в Большой каньон, но уцелеет и сумеет выбраться, он, вероятно, даже не скажет об этом своим сородичам. Зачем говорить? Что произошло, то произошло. С Заммлером, его женой и другими людьми произошло следующее: одним ясным днем их заставили раздеться догола и ждать расстрела на краю огромной могилы. (Эйхман на суде показал, что ему стало дурно, когда он наступил на одну из таких могил и из земли выступила кровь. Потом ему пришлось день или два пролежать в постели.) За несколько часов до того Заммлер уже ослеп на один глаз от удара прикладом. Жизнь словно бы сжалась, а вместе с одеждой исчезла совсем. Он почувствовал себя мертвым, только, в отличие от остальных, почему-то не умер. Связь со смертью не состоялась. Впоследствии Заммлер иногда представлял себе, что он ей позвонил, а она не взяла трубку. Из открытых дверей бродвейских магазинчиков часто доносились телефонные звонки. Слыша их, Заммлер пытался угадать, как прозвучал бы ответ смерти: «Алло? Ах, вот и ты наконец!» Алло… Уличный воздух зримо испарял свинец с небольшой примесью меди. Толпа живых тел на Бродвее, к которой Заммлер принадлежал теперь, была почти так же густа, как толпа мертвецов, которые давили на него своей тяжестью в братской могиле. Живые не спеша прогуливались, слонялись, подпрыгивали и пританцовывали. Витрины ломились от еды. Выпечка, мясо сырое и вяленое, рыба, истекающая кровью, копченая рыба, свинина и цыплята на гриле, яблоки, как боеприпасы, апельсиновые снаряды – оружие против голода. У бордюров скапливались объедки – добыча крыс (Заммлер видел, как они выползают на улицы часам к трем ночи). Он возблагодарил бы Бога за эти куски хлеба и куриные кости, когда партизанил в лесу под городом Замосць – окоченевший, с больным глазом, который казался куском льда в голове. Тогда мистер Заммлер был так близок по своему состоянию к сухим веткам, валявшимся на земле, что даже завидовал им. Одеждой ему служила заплесневелая и заиндевевшая лошадиная попона, обувью – тряпки, намотанные на ноги. Однако у него было оружие. Он и другие голодные люди днем жевали в лесу корешки и траву, а ночью
