в те края. Вернее, экспедиция. Когда начался Акабский кризис, Заммлер внезапно пришел в возбуждение. Не смог бездействовать. Написал в Лондон своему старому другу-журналисту, что должен, непременно должен поехать на место событий, чтобы освещать их как репортер. Например, от ассоциации восточно-европейской прессы. На самом деле ему нужна была только аккредитация – карточка, которая позволит пользоваться телеграфом и обеспечит пропуск в горячие точки. Деньги дал Грунер. И так Заммлер побывал на трех фронтах. Занятно выглядел на поле боя семидесятидвухлетний человек в потрескавшихся кожаных туфлях, пиджаке из жатого хлопка и замусоленной белой кепке из магазина «Кресге». «Янки!» – кричали ему танкисты, по одежде узнавая в нем американца. Он подходил и разговаривал с кем-то по-польски, с кем-то по-французски, с кем-то по-английски. И при этом сам себе иногда казался верблюдом в окружении бронетехники. Не будучи сионистом, мистер Заммлер на протяжении многих лет не проявлял особого интереса к ситуации на Ближнем Востоке. Но когда начался этот кризис, он почувствовал, что не может просто сидеть в Нью-Йорке и читать газеты. Во второй раз за двадцать пять лет один и тот же народ подвергался угрозе уничтожения. Так называемые державы во второй раз позволяли миру катиться к катастрофе, вооружали людей для резни. Нет, мистер Заммлер был не согласен смотреть на это по телевизору в своей манхэттенской комнате.
Видимо, на сей раз его слишком глубоко возмутило безумие происходящего. Маниакальное продвижение идей, изначально дурацких, однако живущих уже много веков. «Глупый султанизм Людовика четырнадцатого сделал из де Голля Карла Великого на новый лад», – сказал кто-то. А чего стоили имперские амбиции русских царей в Средиземном море! Глупое стремление доминировать в Средиземноморье руководило ими двести лет, и сейчас в «революционном» Кремле разрабатывалась та же идея, причем разрабатывалась по-старому. Неужели никого не смущало, что первенство в количестве и оснащенности боевых кораблей скоро должно было стать не более актуальным вопросом, чем политика Ашшурбанапала [70], и выглядеть не менее странно, чем египетские боги с собачьими головами? Нет, это не играло роли. Точно так же исчезновение евреев из Польши не возымело большого значения для польского антисемитизма. Такова историческая глупость. Чего стоит национальное упорство русских! Дайте им систему, дайте им какую-нибудь идею, и они бросятся в нее с головой, доведут ее до конца, замостят вселенную твердыми булыжниками идиотизма.
В общем, Заммлер решил, что должен присутствовать на месте событий. Он будет писать репортажи, еще что-нибудь делать, вероятно, погибнет. Но, когда такое происходит, он точно не может сидеть в Нью-Йорке. В этом трясущемся, буйном, шокирующем фефферовском «угарном» городе. Заммлер дошел до крайности, позволил отчаянию слишком увлечь себя, стал думать о снотворном и о ядах. Его перепутанная нервная система в самом деле превратилась в спагетти. Вернулось бешенство, знакомое с польских времен, вернулась паника и особенная боль. Нет, Заммлер больше ни дня не сможет пробыть дома, читая о том, как в Тель-Авиве арабы под предводительством Шукейри [71] убивают тысячи людей. Когда он сказал об этом Грунеру, тот ответил: «Если ты принимаешь это так близко к сердцу, значит, поезжай». Теперь Заммлеру казалось, что он тогда преувеличил. Потерял голову. И тем не менее поступил правильно.
На протяжении нескольких десятилетий Заммлер во всем был сам себе советчиком, поэтому по большинству вопросов у него сформировалось собственное мнение. Однако даже такой степени независимости сейчас оказалось недостаточно. В сознании образовались никому не интересные сухие русла (кажется, по-арабски они называются «вади») – маленькие овражки, прорытые постоянной эрозией тягостных мыслей. Одна из них – мысль о том, как у человека отнимается жизнь. У Заммлера чуть не отняли его жизнь. На его глазах лишили жизни многих других людей. Он сам убивал и знал, что это роскошь. Не случайно коронованные особы веками сохраняли за собой привилегию безнаказанного убийства. На самом дне общества тоже царит своего рода безнаказанность, потому что до происходящего там никому нет дела. В темной кровавой массе многих преступлений даже не замечают. А верхушка, короли и знать, издавна обладала неприкосновенностью для правосудия. Это, по мнению Заммлера, и есть причина революций. Революционеры отбирают и перераспределяют привилегии аристократов. Что означает равенство? Что все люди друзья и братья? Нет. Что все принадлежат к элите. Право на убийство – древнее элитарное преимущество. Оно теряет свою исключительность, и революция превращается в шквал насилия. Гильотины? Террор? Это было только начало. Потом пришел Наполеон – разбойник, омывший кровью всю Европу. Потом пришел Сталин, для которого главная ценность власти заключалась в возможности беспрепятственно наслаждаться убийством. Забирать дыхание из человеческих ноздрей, проглатывать человеческие лица, подобно Сатурну. Видимо, ради этого удовольствия и ведется борьба за власть. (Заммлер завязал шнурки. Провел расческой по волосам. Как в трансе. Отстраненно глядя на свое отражение в зеркале.) А между двух полюсов общества господствует зависть. Здесь мастерская убийства. Сорели [72] и Моррасы [73], эти выходцы из буржуазной среды, – как они обожали руку, уверенно сжимающую нож! Как они превозносили человека, который достаточно силен, чтобы взять на себя ответственность за кровопролитие! В их представлении элита – это элита, если она доказала свою способность убивать. А святым они, наверное, назвали бы того, чей дух не страшится преступного пламени в глубине сердца. Сверхчеловека, который, испытывая себя, разбивает топором черепа старух. Рыцаря Веры, способного перерезать горло своему Исааку на Божьем алтаре. Через убийство можно обрести или восстановить собственную сущность и встать в один ряд с сильнейшими. Умеющий убивать – патриций. У среднего сословия нет собственных стандартов чести, поэтому оно не может противостоять обаянию убийц. Средний класс, потратив все силы на материальное обогащение, не сумел создать собственной духовной жизни, и это привело его к катастрофе. К тому же теперь мир расколдован: мы изгнали духов и демонов из атмосферы, зато впустили их в себя. Разум вымел и украсил наш дом, но это новое состояние, вероятно, еще хуже первоначального. Если мы полетим на Луну, то что же мы туда унесем?
Локтем обмахнув фетровую шляпу, мистер Заммлер вышел из квартиры, запер и на всякий случай подергал дверь, вызвал лифт, спустился и снова зашагал по улицам. Уже зажглись фонари, и в их голубоватом свете город казался темно-синим. Заммлер шел быстро, сутулясь. У него оставалось только два часа: если он не успеет сесть на автобус, идущий по Восемьдесят шестой улице, то для того, чтобы доехать до Второй авеню, придется брать такси. Вест-Энд был очень мрачен. Даже дымящийся, вспученный, набитый дураками, трясущийся и вонючий Бродвей не так сильно отталкивал Заммлера,
