выползали, чтобы взрывать мосты, портить рельсы и убивать немцев, отставших от своих частей.
Заммлер стрелял в людей. Как комичен фефферовский страховой агент, выстреливший в телефонный справочник на пюпитре! Тем дураком руководило фанатичное стремление произвести эффект. Пробить пулей миллион убористо напечатанных фамилий – комнатное развлечение. Заммлеру в замойском лесу было не до развлечений. Однажды он с очень близкого расстояния застрелил человека, которого разоружил. Сначала заставил бросить карабин. (Карабин упал и провалился в снег футах в пяти от своего владельца.) Потом приказал снять шинель. Потом китель, свитер и сапоги. После этого человек тихо сказал Заммлеру: «Nicht schiessen» [69]. Он попросил, чтобы ему сохранили жизнь. Рыжий, с большим подбородком, заросшим бронзовой щетиной, он едва дышал. Был весь белый. С фиолетовыми тенями под глазами. Заммлер уже видел землю на его лице. На губах. В бороздах, спускавшихся от носа. Для Заммлера этот человек лежал в могиле. Он не годился для жизни. Его пометила смерть. Он должен был уйти. Уже ушел.
– Не убивайте меня. Возьмите вещи.
Вместо ответа Заммлер отступил на безопасное для себя расстояние.
– У меня дети.
Заммлер нажал на курок. Тело упало на снег. Второй выстрел размозжил голову. Из пробитого черепа вытек мозг, смешанный с кровью.
Заммлер забрал все, что мог: ружье, патроны, еду, сапоги, перчатки. Эхо двух выстрелов в зимнем воздухе должно было разнестись на много миль вокруг. Убегая, Заммлер оглянулся только один раз. Из-за кустов он увидел торчащий толстый нос и рыжие волосы. К сожалению, не удалось стащить с трупа рубашку. Только вонючие шерстяные носки: они были для Заммлера очень желанной добычей. Слишком слабый, чтобы далеко уйти со своими трофеями, он сел под деревом, скрипящим на ветру, и стал есть отнятый у немца хлеб. Из-за отсутствия слюны это оказалось непросто. Пришлось заедать снегом. Конечно, куски не застревали бы в горле у того, кто нормально питается, пьет, курит. У того, по чьему телу циркулируют жир, алкоголь, никотин и сексуальные соки. В крови Заммлера ничего такого не было. Он вообще не был вполне человеком. Он превратился в тряпично-бумажный сверток, перевязанный бечевкой. Если бы бечевка порвалась, лохмотья разлетелись бы по ветру, и никто не стал бы сильно сокрушаться. Человеческое свелось к минимуму. Места для сострадания не осталось. Не осталось того, что могло бы услышать мольбу искаженного лица и жил, вздувшихся на шее.
Позднее, когда мистер Заммлер скрывался в склепе, он прятался уже не от немцев, а от поляков. В замойском лесу польские партизаны устроили облаву на еврейских. Война заканчивалась, русские наступали, и, по-видимому, было принято решение воссоздать Польшу свободной от евреев. Поэтому поляки ворвались в лес и открыли стрельбу – рано утром, как только стало достаточно светло для кровопролития. Солнце безуспешно пыталось выплыть из густого тумана и дыма. Когда люди начали падать, Заммлер убежал. Уцелевших было еще двое: один притворился мертвым, другому, как и Заммлеру, удалось скрыться в лесу. Потом Заммлер прятался на болоте: затаился в мокрой грязи рядом с упавшим деревом. Так он провел ночь, а днем решился выползти на кладбище, где его подобрал Цеслакевич. (Или это было не на следующий день, а позже?) Несколько летних недель провел он в склепе. Потом вышел в Замосць – одичавший, отощавший, пахнущий тленом. Мертвый глаз выпирал, как волдырь. Один из множества обреченных на смерть, Заммлер сумел продержаться до конца.
Стоило ли это таких усилий? Бывают ситуации, когда отступить разумнее и достойнее, чем продолжать упорствовать. Упорство не должно заходить слишком далеко. Не должно слишком растягивать человеческий материал. Благородство предполагает умение вовремя остановиться. Так считал Аристотель.
В ответ на эту мудрость Заммлер мог добавить, что убийство того человека, на которого он напал из засады, доставило ему удовольствие. Даже больше чем удовольствие. Радость. Можно ли сказать, что он действовал во тьме? Напротив, то была яркая вспышка. В момент выстрела Заммлер, сам уже почти покойник, вдруг ожил. Замерзая в замойском лесу, он часто мечтал о том, чтобы посидеть у огня. Но выстрел оказался еще лучше. Сердце окутал великолепный блестящий атлас восторга. Убить человека, и убить безжалостно, потому что ты освобожден от жалости. Из ствола вырвалось белое пламя. Когда Заммлер выстрелил во второй раз, он сделал это не столько для того, чтобы наверняка прикончить немца, сколько для того, чтобы снова испытать это блаженство. Сделать еще один глоток этого огня. Заммлер возблагодарил бы Бога за такую возможность, если бы у него был Бог. Но тогда Бога не было. На протяжении многих лет Заммлер не признавал ничьего суда, кроме собственного.
В уединении своей постели Заммлер ненадолго (отметим для справки) вспомнил ту ярость. Роскошь! Для того, кого избили чуть не до смерти. Кому пришлось расталкивать мертвые тела, выползая из могилы. У кого сердце разрывалось от отчаяния. Тогда, среди снегов, он узнал, что чувствуешь, когда отнимаешь чью-то жизнь. Оказалось, при этом можно почувствовать исступленный восторг.
Заммлер встал. В комнате, освещенной лампой, было уютно. Он создал приятную атмосферу близости с самим собой. Но все-таки поднялся, решив, раз сна все равно нет, съездить еще раз в больницу. К племяннику Грунеру, который сейчас нуждался в участии. Эта штуковина шипела у Эльи в голове, и теперь на его лице тоже лежала земля. Достаточно было только вглядеться получше, чтобы увидеть черные зерна. Итак, Заммлер, поднявшись, расправил покрывало. (Он никогда не оставлял постель неубранной.) Натянул чистые носки. Почти до колен.
Ужасно, ужасно носиться туда-сюда, как мяч под мощными ударами ракеток двух здоровенных теннисистов. Или быть отданным на милость дикого случая. О беспощадный! Нет, нет, спасибо! Я не хотел падать в Большой каньон. Хорошо, что я там не умер? Было бы еще лучше, если бы я туда не свалился. Слишком многое внутри разбилось. Правда, некоторые люди воспринимают опыт как достаток. Ужас как удачу. Готовы многое отдать за несчастье. Да, бывает и так. Но я за подобными богатствами никогда не гнался.
Ноги в носках Заммлер просунул в туфли десятилетней давности. Недавно на них в очередной раз поставили новые подошвы, и они еще вполне годились для передвижения по Манхэттену. Заммлер превосходно ухаживал за своими вещами: набивал обувь папиросной бумагой, а на ночь ставил на распорки, хотя кожа, казалось бы, уже не стоила хлопот: трещинки и складки так и струились по ней. Эти самые туфли мистер Заммлер носил в Израиле летом шестьдесят седьмого года. Не только в Израиле, но и в Иордании, в синайской пустыне и на территории Сирии во время Шестидневной войны. Это была его вторая поездка
