— Погодите минутку, — говорит Хлоя, — дайте я его чуточку приведу в порядок.
Все ждут. Кто-то подает ей влажное полотенце. Хлоя обтирает сыну лицо. Первое, что делает всякая мать в критическую минуту, — так кошка вылизывает котенка. Послюни носовой платок, оботри лицо, руки, одерни рубашечку, наведи чистоту и опрятность, вернись к привычному распорядку бытия. И уж потом — соображай.
— Зря вы это, — говорит кто-то. — Чем хуже вид, тем быстрее в больнице примут меры.
Но, глядя, как подергивается всем телом Иниго, как разливается синева по его расцарапанному лицу, никто не сомневается, что в больнице и так поспешат принять меры. Хлоя садится сзади, Иниго укладывают к ней на колени, суют ей в машину сумочку. Иниго в глубоком обмороке. Только обморок ли это? До больницы ехать одну милю.
Выжил! Три трещины в черепе, но ни одной вдавленной, мозг не поврежден, раны на лице неглубокие, на обеих ногах смещены коленные чашечки. Первые два часа он раз шесть оказывается на волосок от смерти из-за шока. А потом обошлось.
Иниго лежит в больнице три недели. Хлоя теряет девять фунтов веса. Это к лучшему, Оливер говорит, что она слишком растолстела.
Ох подруги, закадычные мои подружки, какие вы умницы, что не рожаете детей вообще или избавляетесь от них. Делайте аборты, операции, глотайте таблетки — все лучше. Дай жизнь другому, и вместе с нею ты дашь ему власть терзать тебя, тысячекратно множить твою боль, вовлекать тебя в свои страдания.
Что Иниго! — лежит себе без чувств, пока машина, поминутно останавливаясь, рывками движется по дороге. (Добрый самаритянин — не лучший из водителей, он колесит, сбивается с пути. Да, видимо, нужно было вызвать «скорую помощь».) Что Иниго! — попробуйте, каково быть Хлоей, изнывать сразу за двоих.
И от родителей — тоже держитесь подальше. Бегите от родных мест в чужую страну, на другой край света, лишь бы не ходить к ним по воскресеньям пить чай, не видеть, как рушится незыблемая некогда твердыня силы. Будьте как Патрик Бейтс. Замкнитесь на себе.
Блаженны сироты и пустоцветы, бесплодные телом и душой.
Слышно, как на кухне хохочет Иниго и взвизгивает Франсуаза. Фильм «Звездной тропой» кончился. Его сменяет международная панорама. Телевизор переводят на другой канал, где идет многосерийный американский фильм «Лесными тропами».
Хлоя сидит на диване, окруженная детьми, и размышляет, прислушиваясь к тому, что ей нашептывает на ухо змей-искуситель.
Может быть, Оливер хочет, чтобы Франсуаза родила ему ребенка? Не в этом ли все дело? У него только один свой, может быть, ему этого мало? Или позыв к творчеству, из-за которого он так богат и нищ, и шут, снова вылился у Оливера в жалкое подражание Патрику?
Не потому ли он и выбрал Франсуазу, обойдя вниманием хорошеньких, смышленых девочек, какие некогда с надеждой гроздьями вешались ему на шею? Не потому ли, что у Франсуазы широкие бедра и безмятежная повадка плодовитой самки? Меж тем как она, Хлоя, худа и издергана, и без конца у нее были выкидыши — до Иниго, после Иниго, пока не настал черед Имоджин, — словно она назло ему ввергала плоть от плоти его обратно в небытие? Возможно, Оливер не разделял с нею горе, а вынашивал обиду?
Не задумал ли Оливер сквитаться с ней? Может быть, в этом разгадка? Дождался, что Хлое поздно начинать сначала и жизнь ее уже неотделима от его жизни, хоть это вовсе не значит, что и он неразрывно связан с нею? Дождался, что ей поздно противопоставить сопернице соперника и смело обострить отношения? Это ей поздно вести войну на измор; ему — не поздно. Он знает, что она немолода, устала, ей уже не на что надеяться, и, если завтра он всучит ей дитя — на, расти, беру у тебя, так и быть, еще двадцать лет твоей жизни, — она согласно кивнет головой и будет печь на одну булочку больше.
Это ночные страхи, думает Хлоя. Им нет здесь места, покуда телевизор оттесняет тьму полчищами собственных суетных теней. Это подруги забивают ей голову вздором, это все закадычные ее подружки.
Не мог Оливер затаить на нее обиду, у него нет на то оснований.
Ведь Оливер сам выискал Патрика, сам набивался к Патрику в друзья, в почитатели таланта, в поверенные его тайн, в собутыльники, игорные партнеры — да и в сводники, прости, господи, — в те годы, пока Патрик писал портреты и был признан (не всеми) вторым Гойей и звезды театра, экрана, финансовые воротилы, видные политики поодиночке или вдвоем стучались в более чем скромные двери его «полуотдельного» (ах, как оригинально!) дома, а после (ах, как самобытно!) валом валили в надоблачный особнячок на крыше, в котором Патрик жил с Грейс, а спустя еще какое-то время, когда покончила с собою Мидж, просачивались в зарешеченный полуподвал, в котором он обитает поныне. Разве не Оливер настоял, чтобы Патрик, достигнув зенита славы, писал Хлою — буквально вынудил ее ходить и позировать ему изо дня в день, чуть ли не обнаженной? На что же еще, интересно, мог он рассчитывать?
Было это в начале шестидесятых, когда Англия, образно говоря, открыла, что бог отошел в прошлое, что юность и любовь прекрасны, старость и умудренность опытом — горьки, а вымысел важнее, чем действительность.
Вырез до пупа, мини-юбочка — дразнящий ветер перемен, а что в итоге? В итоге — Имоджин, поколение, с детства не уверенное в будущем, озабоченное вопросом, не прорвет ли сверхзвуковой «Конкорд» земную атмосферу и как бы целесообразнее распорядиться потомством в две с четвертью души, какое причитается каждому из них.
Хорошее время для Патрика — пока еще не иссквалыжничался до того, чтобы жалеть денег на краски. Его еще не бросила Грейс; он еще не отплясывал на могиле у Мидж.
И для Оливера хорошие дни. На счету — четыре киноэпопеи голливудского производства, то и дело поездки в Америку, иногда в сопровождении Хлои и Иниго с няней, иногда — без. Большой дом в Хампстеде; блестящие светские друзья с длинными неанглийскими фамилиями. Ночами он ласков с Хлоей, они смеются вместе над причудами судьбы, которая осыпает тебя непрошеными милостями и скупится уделить желаемое, ему — признание критики, ей — детей.
И все же — славные дни, покуда не закралось в них недовольство, попойки, покер ночи напролет и загулы, такие тяжкие, буйные, отчаянные, что о супружеской верности и говорить смешно, не началась эта его дружба с Патриком, когда их кружило вдвоем по Лондону, по кабакам, по клубам, по знакомым, где эти двое, такие яркие, заметные, необыкновенные, были в любой час ночи желанными гостями.
Потом домой, где Патрика ждали Мидж, завтрак и работа. А Оливера — Хлоя, рвота, похмельная тоска и постепенное прозрение, сознание, что вожделенный недуг, связь с Аполлоном по прямому проводу, достался Патрику, а на долю его, Оливера, выпали одни симптомы, связь через плохонький коммутатор, и, сколько ни толкись подле Патрика, этому горю не поможешь.
Не очень счастливая пора для Хлои.
Бедная Хлоя спит и не спит всю ночь на тонких простынях, деля мягчайшее ложе только с мягчайшей подушкой, прислушивается, не подъехал ли к дому Оливер, вздрагивает и просыпается от каждого шороха — такси ли остановилось, пробежала кошка, прислуга ли крадется в ванную — второй раз, уж не беременна ли? — а Оливера все нет. Где он сейчас? В чьей постели? Напился до бесчувствия и валяется у девки, лежит в объятьях общей знакомой, модной, прыткой, молодой? У которой, возможно, провел ночь и вчера и позавчера? Как я могу держаться с достоинством при друзьях, беспечно улыбаться в гостях, где мы бываем вместе, если я знаю и все знают, что кто угодно и что угодно тебе милей меня?
— Все дамы — моногамы, — вздыхает Оливер, увидев ее за завтраком с опухшими красными глазами. — Тирьям, тирьям, тирьям. Адамы — полигамы. Отсюда столько драм.
— Рухляди натащила, — он говорит, оглядывая прекрасную старинную мебель, которую она любовно собирает. — И зачем она тебе? Ты погрязла в быту, Хлоя. Омещанилась в известной мере. Вещи, люди. Люди, вещи. Все-то ты хочешь прикарманить, Хлоя. Напрасно, ничего не выйдет.
— Ты патологически ревнива, — он говорит. — Это признак духовной незрелости.
— Что тебе волноваться, не понимаю, — он говорит. — Другие женщины? Они не в счет. Жена моя — ты.
— Послушай, — говорит он с раздражением, — ради бога, пошла бы тоже развлеклась. Я не против.
Он врет без зазрения совести, но она верит. Ей никто не нужен, кроме Оливера. Ему (говорит он) это тягостно, он смешон в глазах других. Он превыше всего печется о ее счастье, но как быть, если творческой его натуре (говорит он) потребно каждую ночь вкушать от юной свежей женской плоти…
Мало-помалу боль стихает, во всяком случае уходит вглубь и затаивается. Хлоя отдает много времени школе, где учится Иниго, по вторникам работает в библиотеке, по пятницам водит школьников в бассейн. Она помогает в местной женской консультации и ходит на занятия в помощь будущим матерям, тая надежду вновь примкнуть к их числу.
