что не смогу к нему вернуться…
– Отец, предоставь это мне. Ты не закончил бриться. Иди заканчивай, а я принесу тебе кофе.
Заммлер вышел из кухни. Он чувствовал себя генералом, которого хитростью отстранили от командования. Помпеем или Лабиеном, вынужденным покинуть Рим после поражения от Цезаря. Не надо было ему уезжать из города. Его отрезали от базы. И как он теперь попадет к Элье, которому так нужен? Вернувшись в комнатку, Заммлер хотел набрать номер больницы, но линия была занята: Шула пыталась позвонить на вокзал. Терпеть, ждать – сейчас это было так нужно, а мистер Заммлер никогда не обладал подобными талантами. Правда, благодаря работе над собой, он научился сохранять внешнее спокойствие. И вот он уселся, глядя со своего пуфика на диван и на шелковистую зеленую шерсть дорогого пледа, под которым спал. Утро было чудесное. Солнце уже поднялось высоко, когда Заммлер потягивал принесенный Шулой кофе. Свет брызгами падал на восточный ковер сквозь стеклянную поверхность столика на полукруглых латунных подпорках, делая орнамент четче и ярче.
– На вокзал не прозвониться, – сказала она.
– Да, я знаю.
– В Нью-Йорке сейчас телефонный кризис. Специалисты над этим работают.
Шула вышла в сад, а Заммлер еще раз попытался позвонить в больницу. В этом печальном заведении все телефоны оказались заняты, и он положил монотонно квакающую трубку, думая о том, сколько разговоров одновременно ведется в мире и сколько невидимых сил вселенной на них расходуется. Шула в саду тоже разговаривала. Было тепло. Ветер доносил до Заммлера райский запах тюльпанов, нарциссов, жонкилий. Шула, видимо, спрашивала у цветов, как они поживают сегодня. Ответов ей не требовалось. Хватало наглядных примеров. Она сама являла собой наглядный пример чего-то органически странного. После вчерашнего захода в ванную Заммлер особым образом ощущал ее вес, видя, как она ступает по траве. Все женское тело пробудилось: белая кожа, бедра, туловище, ступни, живот с внутренними органами, курчавые волосы, выбивающиеся из-под шарфа. Все это было видимо и почти осязаемо. Кто может знать правду о живом существе – хотя бы даже о цветке? Как-то раз Заммлер и Маргот смотрели по телевизору образовательную передачу: один ботаник подсоединил к розам полиграф, то есть детектор лжи, и записал их реакцию на мягкое и на суровое воздействие. Оказалось, от резких интонаций они вянут, а от колыбельных, напеваемых высоким женским голосом, наоборот, цветут пышнее. Труп собаки, брошенный рядом, вызывал у них отвращение. Примерно так же, по мнению Заммлера, цветы должны были реагировать и на самого исследователя с его бледной ухмылкой и агрессивным носом ищейки. Хотя у роз и африканских фиалок нет нервов, эти организмы все же кое-что различают. Ну а мы, при нашем переизбытке рецепторов, постоянно находимся в состоянии нервного хаоса. Сидя в сетке из гибких теней деревьев, жестких теней оконных рам и относительно устойчивых бликов на стекле и латуни, мистер Заммлер принялся тереть обувь бумажной салфеткой, которую Шула положила под чашку. Туфли все еще были неприятно влажные. Маргот тоже выращивала цветы, и Уоллес собирался заняться бизнесом, связанным с растениями. Наверное, этим зеленым созданиям становится плохо, когда приходится контактировать с умалишенным человеком. «Может, мне самому перемолвиться с ними словечком?» – подумал Заммлер. У него было тяжело на сердце, хотелось отвлечься. Но тяжесть проявляла зверское упорство.
Мысль вернулась к причине беспокойства. И надо же было Уоллесу именно сейчас устроить потоп на чердаке! Это воспринималось как метафора состояния Грунера-старшего. Заммлер представил себе, как цветок в голове у Эльи затапливается ржавой кровянистой пеной. Или уместнее сравнить мозг с вьющимся растением? Нет, скорее это тучное соцветие цветной капусты. Скоро винт, вмонтированный в артерию, не справится с регулировкой давления, и тогда сосуд лопнет в том месте, где он расширен, а стенки его тоньше паутины. Ужасный потоп! Заммлер попытался себя смягчить. Дескать, такова жизнь. Каждый, у кого она есть, однажды ее лишится. Для Эльи наступает торжественный момент, и он мобилизует все свои лучшие качества… Утешаться подобными соображениями хорошо до тех пор, пока смерть далеко. А когда она дышит тебе в лицо, эти рассуждения теряют всякую ценность. Сейчас важно одно – скорее попасть в больницу и сделать, что удастся. Сказать то, что можно и нужно сказать. Какие это будут слова, Заммлер точно не знал. Не мог их подобрать. Та жизнь, которую он вел, лаконично разговаривая с самим собой, сделала его необщительным. Необходимость распространенно объяснять свои мысли стала для него тягостна – в этом он вчера убедился. Но общаться с Эльей ему хотелось. Хотелось высказать умирающему как можно больше. Скорее добраться до больницы и начать говорить. Заммлер любил племянника, и у него было кое-что, в чем Элья нуждался. Всем родным и близким больного полагалось это иметь. Первоочередное право на место у постели принадлежало, по идее, Уоллесу или Анджеле, но они не спешили его занимать.
Элья был врачом и бизнесменом. К семье он (надо отдать ему должное) относился не как делец. Тем не менее у него было деловое мышление, а это особая тренировка для души, тем более если человек живет в такой деловитой стране, как Америка. Здесь люди ужасно боятся повести себя непрагматично. И для умирающего Эльи решение деловых вопросов было, вероятно, резервным источником сил. Поэтому он без конца вел переговоры с Видиком. А Заммлер в этом смысле ничем не мог быть полезен. Но для Эльи в конечном счете не все в жизни сводилось к бизнесу. Он был не из тех, кто даже на последнем издыхании считает деньги. Денежные соображения не служили ему единственным ориентиром, как служат тем, кто дошел до состояния машины или насекомого – состояния, катастрофического для человека. Даже теперь (пожалуй, теперь еще больше, чем когда-либо) Элья был открыт. Только Заммлер поздно это понял. Следовало бы остаться с ним вчера, когда он начал жаловаться на Уоллеса и на Анджелу. Любая степень откровенности была бы возможна. Как правило, разговоры, конечно, состоят из лжи, но этот разговор, прощальный, мог бы выявить истину. Элья не принадлежал к числу наглухо запечатанных непроницаемых систем – этих ужасающих кристаллов и льдин. Гладя длинные зеленые волокна шерстяного пледа, Заммлер понял: то, что он сам и его жена однажды попали в список осужденных на смерть, должно было бы продемонстрировать ему бессмысленность всей этой яростной болезненной возни с возвышенными соображениями на краю сырой засасывающей могилы. Но он, Артур Заммлер, упрямо сопротивлялся такому внушению. Элья тоже был предан нормам поведения, которые теперь казались дискредитированными, которых уже почти никто открыто не защищал. Сами поступки остались, но устарели обозначавшие
