- Значит, вы враг этикета? - спросила она.
- Нет. Но я не хочу быть его рабом.
- Однако же в известных кругах всегда придерживаются этикета.
- Не знаю. Я встречал людей самого высшего круга, и в определенных условиях они забывали об этикете.
Пан Томаш слегка склонил голову, панна Флорентина посинела, а панна Изабелла взглянула на Вокульского почти благосклонно. Пожалуй, более чем почти... Бывали мгновения, когда ей мерещилось, будто Вокульский - это некий Гарун-аль-Рашид, переодетый купцом. В душе ее росло изумление и даже симпатия к нему. Несомненно, этот человек достоин быть ее наперсником. С ним она может беседовать о Росси.
После мороженого панна Флорентина, совсем сбитая с толку, осталась в столовой, а хозяева и гость перешли в кабинет пана Томаша - пить кофе. Вокульский как раз допивал свою чашку, когда Миколай подал барину на подносе письмо.
- Ждут ответа, ваша милость.
- Ах, от графини... - заметил пан Томаш, бросив взгляд на конверт. - Вы разрешите?..
- Если вы ничего не имеете против, - прервала панна Изабелла, с улыбкой обращаясь к Вокульскому, - перейдем в гостиную, а отец тем временем напишет ответ.
Она знала, что это письмо пан Томаш написал себе сам, так как ему непременно нужно было хоть полчасика вздремнуть после обеда.
- Вы не обидитесь? - спросил пан Томаш, пожимая гостю руку.
Вокульский и панна Изабелла перешли из кабинета в гостиную. Она с присущим ей изяществом опустилась в кресло, указав гостю на другое, стоявшее неподалеку.
Очутившись наедине с панной Изабеллой, Вокульский почувствовал, как кровь бросилась ему в голову. Волнение его еще более усилилось, когда она устремила на него странно пристальный взгляд, словно желая проникнуть в самую глубину его души и приковать к себе. Это была уже не та панна Изабелла, которую он видел на пасху в костеле, и не та, что говорила с ним на скачках; теперь это была женщина умная и способная чуствовать - она хотела о чем-то его спросить, о чем-то поговорить серьезно и откровенно.
Вокульскому не терпелось услышать, что она скажет; он настолько потерял самообладание, что готов был убить на месте всякого, кто в эту минуту помешал бы им. Он молча глядел на панну Изабеллу и ждал.
Панна Изабелла была смущена. Давно уже не испытывала она такого смятения чуств. В голове ее проносились обрывки фраз: "он купил сервиз", "нарочно проигрывал отцу", "унизил меня", а потом - "он любит меня", "купил скаковую лошадь", "стрелялся на дуэли", "едал баранину с лордами"... Презрение, гнев, изумление, симпатия беспорядочно волновали ей душу, как частый дождь водную гладь, а из глубины рвалась наружу потребность поверить кому-нибудь свои повседневные заботы, свои сомнения и свою трагическую любовь к великому актеру.
"Да, он достоин быть... и он будет моим наперсником!" - думала панна Изабелла, нежно глядя в глаза изумленному Вокульскому и слегка наклонившись вперед, будто собиралась поцеловать его в лоб. Потом, вдруг устыдившись чего-то, она откинулась на спинку кресла, залилась румянцем и медленно опустила длинные ресницы, словно их смежил сон. Прелестная игра ее лица напомнила Вокульскому волшебные переливы северного сияния и те чудесные неслышные мелодии без слов, которые порой звучат в человеческой душе, словно отголоски иного, лучшего мира. Замечтавшись, он прислушивался к торопливому тиканью настольных часов в к биению собственного пульса, удивляясь тому, что ритм их, такой быстрый, все же кажется медленным в сравнении со стремительным бегом его мысли.
"Если существует рай, - думал он, - то и праведникам не познать счастья выше, чем то, которое я испытываю сейчас".
Молчание затягивалось и становилось неприличным. Первая опомнилась панна Изабелла.
- У вас было недоразумение с бароном Кшешовским, - сказала она.
- Из-за скачек... - поспешно перебил ее Вокульский. - Барон не мог мне простить, что я купил его лошадь.
Она поглядела на него с мягкой улыбкой.
- Потом вы дрались на дуэли, и... мы были очень встревожены, прибавила она тише. - А потом... барон извинился передо мной, - быстро закончила она, опуская глаза. - В письме, которое барон прислал мне по этому поводу, он отзывается о вас с большим уважением и дружелюбием...
- Я очень... очень рад, - пролепетал Вокульский.
- Чему, сударь?
- Что обстоятельства так сложились... Барон - благородный человек...
Панна Изабелла протянула ему руку и, задержав ее на минутку в пылающей ладони Вокульского, продолжала:
- Не оспаривая несомненной доброты барона, я все же благодарю вас. Благодарю... Есть услуги, которые не скоро забываются, и право же... - тут она заговорила медленнее и тише, - право, вы облегчили бы мою совесть, потребовав чего-нибудь взамен за вашу... любезность...
Вокульский выпустил ее руку и выпрямился. Он был в таком упоении, что не обратил внимания на словцо "любезность".
- Хорошо, - ответил он. - Если вы приказываете, я признаю даже свои заслуги. Могу ли я взамен обратиться к вам с просьбой?
- Да.
- Так вот, я прошу об одном, - с горячностью сказал он, - о праве служить вам, насколько хватит моих сил. Всегда и во всем...
- Сударь! - с улыбкой прервала панна Изабелла. - Да ведь это коварство! Я хочу уплатить один долг, а вы хотите принудить меня делать новые. Разве так можно?
- Что ж тут дурного? Разве вы не принимаете услуг - ну, хотя бы от рассыльных?
- Но ведь им за это платят, - ответила она, кокетливо взглянув на него.
- Вот и вся разница между ними и мной: им нужно платить, а мне неудобно и даже нельзя.
Панна Изабелла покачала головой.
- То, о чем я прошу, - продолжал Вокульский, - не переходит границы самых обыкновенных человеческих отношений. Вы, дамы, всегда приказываете, мы всегда исполняем - вот и все. Людям, принадлежащим к высшему свету, и просить не пришлось бы о подобной милости: для них она является повседневной обязанностью, даже законом. Я же добивался ее, а сейчас умоляю о ней, ибо исполнение ваших поручений некоторым образом приобщило бы меня к вашему кругу. Боже мой! Если кучера и лакеи имеют право носить ваши цвета на ливреях, то почему же мне не постараться заслужить эту честь?
- Ах, вот вы о чем! Мне не придется дарить вам свою ленту - вы сами уже завладели ею. А отнимать? Поздно, хотя бы из-за письма барона.
Она снова подала ему руку. Вокульский благоговейно поцеловал ее. В смежной комнате раздались шаги, и вошел пан Томаш, выспавшийся и сияющий. Его красивое лицо выражало такое благодушие, что Вокульский подумал:
"Я буду негодяем, если твои тридцать тысяч, почтеннейший, не принесут тебе десять тысяч ежегодно".
Они втроем посидели еще с четверть часа, болтая о недавнем празднике в "Швейцарской долине"{326}, о прибытии Росси и поездке в Париж. Наконец Вокульский с сожалением покинул приятное общество, дав обещание приходить чаще и в Париж ехать вместе с ними.
- Вот увидите, как там будет весело! - сказала ему на прощание панна Изабелла.
Глава семнадцатая
Как прорастают семена всякого рода заблуждений
Когда Вокульский возвращался домой, было около девяти. Солнце недавно зашло, но зоркий глаз уже мог различить наиболее крупные звезды, мерцающие в золотисто-лазоревом небе. На улицах раздавались оживленные голоса прохожих; в сердце Вокульского царило радостное спокойствие.
Он вспоминал каждую улыбку, каждый взгляд, каждое движение и слово панны Изабеллы, придирчиво стараясь найти в них следы враждебности или высокомерия. Тщетно. Она обращалась с ним, как с ровней и другом, приглашала чаще бывать у них, мало того - даже потребовала, чтобы он о чем-нибудь ее попросил.
"А если бы в эту минуту я сделал ей предложение? - вдруг пришло ему в голову. - Что тогда?"
И он настойчиво вглядывался в образ, запечатлевшийся в его душе, но опять не увидел ни следа враждебности. Напротив - она кокетливо ему улыбалась. "Наверное, она бы ответила, что мы слишком мало знакомы, - сказал он про себя, - и что я должен заслужить ее согласие... Да, да... именно так и ответила бы", - повторял он, припоминая несомненные доказательства ее симпатии.
"Вообще напрасно я был так предубежден против высшего света. Они такие же люди, как мы, пожалуй даже чуствуют тоньше нас. Полагая, что мы - грубые существа, гоняющиеся за наживой, они сторонятся нас. Но в то же время умеют обласкать тех, в ком увидят честную душу... Какой восхитительной женой может быть эта женщина! Разумеется, мне предстоит еще многое совершить, чтобы стать достойным ее. Ох, как много!"
Под влиянием этих мыслей он все глубже проникался расположением к семейству Ленцких, к их родне, потом теплое чувство распространилось на магазин вкупе со всеми служащими, на купцов, с которыми он вел дела, наконец на всю страну и человечество в целом. Каждый прохожий на улице казался ему родным - близким или дальним, веселым или грустным. Еще немного, и он стал бы как нищий среди улицы останавливать прохожих, спрашивая: "Не надо ли вам что-нибудь? Не стесняйтесь, требуйте, приказывайте... ее именем..."
