- Ша! - закричали возле стола.
В зале стало тихо. Пан Игнаций слушает описание каменного дома, помещающегося там-то и там-то, четырехэтажного, с тремя флигелями, садом, участком и т.д. Во время оглашения этого важного документа пан Ленцкий то багровеет, то бледнеет, а Кшешовская поминутно подносит к лицу хрустальный флакончик в золотой оправе.
- Я знаю этот дом! - вдруг выкрикивает субъект в синих очках, с елейной физиономией. - Я знаю этот дом! За глаза можно дать сто двадцать тысяч рублей...
- Что вы там голову морочите! - отзывается сидящий рядом с баронессой Кшешовской мужчина с физиономией прохвоста. - Разве это дом? Развалина! Мертвецкая!
Пан Ленцкий багровеет до синевы. Он кивком подзывает служку и шепотом спрашивает:
- Кто этот подлец?
- Вот этот? Отпетый мерзавец... Не обращайте, ваше сиятельство, внимания... - И опять во всю глотку: - Честное слово, за этот дом можно смело дать сто тридцать тысяч...
- Кто этот негодяй? - спрашивает баронесса субъекта с физиономией прохвоста. - Кто этот человек в синих очках?
- Вот тот? Отъявленный мерзавец... Недавно сидел в Павьяке{382}... Не обращайте внимания, сударыня... Плевать на него...
- Эй там, потише! - кричит из-за стола чиновный голос.
Елейный господин подмигивает пану Ленцкому, развязно ухмыляется и пролезает к столу, где стоят участники торгов. Их четверо: адвокат баронессы, представительный господин, старик Шлангбаум и изнуренный юноша; рядом с последним становится елейный господин.
- Шестьдесят тысяч пятьсот рублей, - тихо говорит адвокат Кшешовской.
- Ей-ей, больше не стоит! - замечает субъект с физиономией прохвоста.
Баронесса торжествующе оглядывается на пана Ленцкого.
- Шестьдесят пять, - отзывается важный барин.
- Шестьдесят пять тысяч и сто рублей, - лепечет бледный юноша.
- Шестьдесят шесть... - добавляет Шлангбаум.
- Семьдесят тысяч! - орет господин в синих очках.
- Ах! Ах! А! - истерически всхлипывает баронесса, падая на плетеный диванчик.
Ее адвокат поспешно отходит от стола и бежит защищать убийцу.
- Семьдесят пять тысяч! - выкрикивает представительный господин.
- Умираю!.. - стонет баронесса.
В зале начинается волнение. Старый литвин берет баронессу под руку, но ее перехватывает Марушевич, появившийся неизвестно откуда как раз в нужный момент. Опираясь на руку Марушевича, Кшешовская с громким плачем выходит из зала, понося на чем свет стоит своего адвоката, суд, конкурентов и приставов. На лице Ленцкого появляется улыбка, а тем временем изнуренный юноша говорит:
- Восемьдесят тысяч и сто рублей.
- Восемьдесят пять, - сразу набавляет Шлангбаум.
Ленцкий весь обращается в зрение и слух. Он видит уже трех конкурентов и слышит слова представительного господина:
- Восемьдесят восемь тысяч...
- Восемьдесят восемь и сто рублей, - говорит тщедушный юноша.
- Пусть уж будет девяносто, - заключает старый Шлангбаум и хлопает рукой по столу.
- Девяносто тысяч, - говорит пристав, - раз... Ленцкий, забыв об этикете, наклоняется к служке и шепчет:
- Ну, что же вы!
- Ну, что же вы, тряхните мошной! - обращается служка к изнуренному юноше.
- А вы чего стараетесь? - осаживает его второй пристав. - Ведь вы дом не купите? Ну и убирайтесь отсюда!..
- Девяносто тысяч рублей, два!.. - восклицает пристав.
Лицо Ленцкого сереет.
- Девяносто тысяч рублей, три... - провозглашает пристав и ударяет молоточком по зеленому сукну.
- Шлангбаум купил! - выкрикивает чей-то голос из зала.
Ленцкий обводит толпу блуждающим взглядом и только теперь замечает своего адвоката.
- Ну, сударь, - говорит он дрожащим голосом, - так не поступают.
- А что такое?
- Так не поступают... Это нечестно! - возмущенно повторяет Ленцкий.
- Как не поступают? - спрашивает адвокат уже с некоторым раздражением. - По уплате ипотечного долга вам останется еще тридцать тысяч рублей.
- Да ведь мне этот дом обошелся в сто тысяч и, если б как следует позаботиться, мог пойти за сто двадцать.
- Верно, - поддакивает служка, - дом стоит ста двадцати тысяч...
- Вот! Вы слышите, сударь? - говорит Ленцкий. - Если б позаботиться...
- Я попрошу вас, сударь, воздержаться от оскорблений. Вы слушаете советы каких-то подозрительных типов, мошенников из Павьяка...
- Ну, уж извините! - обижается служка. - Не всякий, кто сидел в Павьяке, мошенник... А что до советов...
- И верно!.. Дом стоит ста двадцати тысяч! - подтверждает новый союзник, субъект с лицом прохвоста.
Ленцкий смотрит на него остекленевшими глазами, так и не понимая, что, собственно, происходит. Не простившись с адвокатом, он надевает шляпу и уходит, негодуя:
- Из-за этих адвокатов и евреев я потерял не меньше тридцати тысяч... Можно было получить сто двадцать тысяч.
Старик Шлангбаум тоже уходит. По дороге с ним заговаривает Цинадер, красавец брюнет, красивее которого пан Игнаций никогда не видывал.
- Что за дела вы делаете, пан Шлангбаум? - говорит красавец. - Этот дом вполне можно было купить за семьдесят одну тысячу. Он сейчас больше не стоит.
- Для кого не стоит, а для кого стоит. Я всегда делаю только выгодные дела, - задумчиво отвечает Шлангбаум.
Наконец и Жецкий покидает зал, где уже начинаются следующие торги и собирается новая публика. Пан Игнаций медленно спускается по лестнице, размышляя:
"Итак, дом купил Шлангбаум, и купил именно за девяносто тысяч, как предсказывал Клейн. Ну, да ведь Шлангбаум - не Вокульский... Нет! Стах такой глупости не сделает... И насчет панны Изабеллы тоже все вздор, сплетни!"
Глава девятнадцатая
Первое предостережение
Был уже час дня, когда пан Игнаций, смущенный и встревоженный, возвращался в магазин. Как можно было потратить попусту столько времени... и к тому же в часы наибольшего наплыва покупателей? А вдруг случилась какая-нибудь беда? И что за удовольствие таскаться в такую жару по улицам, вдыхая пыль и вонь расплавленного асфальта!
День в самом деле выдался на редкость знойный и яркий: тротуары и мостовые накалились, к жестяным вывескам и фонарным столбам нельзя было прикоснуться, а от ослепительного света у пана Игнация слезились глаза и их застилали какие-то черные пятна.
"На месте господа бога, - думал он, - я бы половину июльской жары приберег на декабрь..."
Случайно взглянув на витрины (он как раз проходил мимо), пан Игнаций остолбенел. Выставленные товары не сменялись уже вторую неделю. Те же статуэтки, майолика, веера, те же несессеры, перчатки, зонтики и игрушки! Ну, видано ли подобное безобразие?
"Подлец я, и больше ничего! - сказал он себе. - Третьего дня напился, сегодня шатаюсь по городу... Этак лавочка скоро полетит ко всем чертям, ясно!"
Едва он переступил порог магазина, не зная, что больше у него болит, сердце или ноги, как его подхватил Мрачевский. Он был уже подстрижен и причесан по варшавской моде и по-прежнему сильно надушен; из любви к искусству он обслуживал покупателей, хотя был теперь гостем, да еще прибывшим из далеких краев. Приказчики, глядя на него, просто диву давались.
- Побойтесь бога, пан Игнаций! - воскликнул он. - Я уж три часа дожидаюсь! Все вы тут, видно, головы потеряли...
Не обращая внимания на покупателей, которые с недоумением смотрели на них, он взял Жецкого под руку и потащил в комнату, где стоял несгораемый шкаф.
Там он бесцеремонно пихнул старшего приказчика, поседевшего на своем посту ветерана, в жесткое кресло, встал перед ним, трагически заломив руки, как Жермон перед Виолеттой, и заговорил:
- Вот что, пан Игнаций... Знал я, что после моего отъезда все у вас тут разладится, но все же не думал, что так скоро... Если уж вас нет в магазине... Ну, ладно, это еще полбеды. Но если уж старик стал выкидывать фокусы - это скандал!
От изумления у пана Игнация глаза на лоб полезли.
- Позвольте! - воскликнул он, поднимаясь с кресла.
Но Мрачевский усадил его обратно.
- Позво...
- Только, пожалуйста, не прерывайте! - перебил его благоухающий молодой человек. - Да знаете ли вы, что происходит? Сузин сегодня ночью едет в Берлин повидаться с Бисмарком, а потом - в Париж, на выставку. И он просит Вокульского, чтобы тот непременно - слышите вы? - непременно ехал с ним. А этот болв...
- Пан Мрачевский! Как вы смеете...
- Я от природы смелый, а Вокульский полоумный! Я только сегодня узнал все... Сказать вам, сколько наш старик мог бы заработать на этом деле с Сузиным? Не десять, а пятьдесят тысяч... рублей, понимаете? И этот осел не только не хочет ехать сегодня, но говорит, что вообще еще не знает, когда поедет... Он, видите ли, не знает! А Сузин может ждать не больше двух-трех дней.
- Что же Сузин? - тихо спросил растерявшийся Жецкий.
- Сузин? Злится и, хуже того, обижается. "Нет, говорит, Станислав Петрович уж не тот, он нами теперь брезгует..." Словом, скандал! Пятьдесят тысяч рублей прибыли и бесплатный проезд. Ну, скажите, на таких условиях разве сам святой Станислав Костка не поехал бы в Париж?
