Теперь казалось, что Вокульского вот-вот хватит апоплексический удар, но он молчал.
- А я-то рассчитывал, - продолжал Ленцкий, - что с этих пятидесяти тысяч вы мне будете платить десять тысяч годовых... На домашние расходы я трачу шесть - восемь тысяч в год, а на остальное мы с Беллой могли бы ежегодно ездить за границу. Я даже обещал девочке через неделю повезти ее в Париж... Как бы не так! Шести тысяч еле хватит на жалкое прозябание, где уж там мечтать о поездках! Гнусный еврей... Гнусные порядки - общество в кабале у ростовщиков и не смеет дать им отпор даже на торгах... А больнее всего, скажу я вам, что за спиною мерзавца Шлангбаума, может быть, прячется какой-нибудь христианин, пожалуй, даже аристократ...
Пан Томаш опять стал задыхаться, и щеки у него побагровели. Он сел и выпил воды.
- Подлые! подлые! - шептал Ленцкий.
- Успокойтесь же, сударь, - сказал Вокульский. - Сколько вы мне дадите наличными?
- Я просил поверенного нашего князя (моему прохвосту я уже не доверяю) получить причитающуюся мне сумму и вручить ее вам, пан Станислав... Это тридцать тысяч. Вы обещали мне двадцать процентов, значит всего у меня шесть тысяч на целый год. Бедность... нищета!
- Ваш капитал, - сказал Вокульский, - я могу поместить в другое дело, более выгодное. Вы будете получать десять тысяч ежегодно...
- Что вы говорите?
- Да. Мне подвернулся исключительный случай.
Пан Томаш вскочил.
- Спаситель... благодетель! - взволнованно говорил он. - Вы благороднейший из людей... Однако, - прибавил он, отступая и разводя руками, - не будет ли это в ущерб вам?
- Мне? Ведь я купец.
- Купец! Рассказывайте! - воскликнул пан Томаш. - Благодаря вам я убедился, что слово "купец" в наши дни является символом великодушия, деликатности, героизма... Славный вы мой!
И он бросился Вокульскому на шею, чуть не плача.
Вокульский в третий раз усадил его в кресло. В эту минуту в дверь постучали.
- Войдите!
В комнату вошел Генрик Шлангбаум. Он был бледен, глаза его метали молнии. Встав перед паном Томашем, он поклонился и сказал:
- Сударь, я Шлангбаум, сын того "подлого" ростовщика, которого вы так поносили в магазине в присутствии моих сослуживцев и покупателей...
- Сударь... я не знал... я готов на любое удовлетворение... а прежде всего - прошу извинить меня... Я был очень раздражен, - взволнованно говорил пан Томаш.
Шлангбаум успокоился.
- Нет, сударь, - возразил он, - вместо того чтобы давать мне удовлетворение, вы лучше выслушайте меня. Почему мой отец купил ваш дом? Не об этом сейчас речь. Но я могу доказать, что он вас не обманул. Если угодно, мой отец уступит вам этот дом за девяносто тысяч. Больше того, - взорвался он, - покупатель отдаст вам его за семьдесят тысяч...
- Генрик! - остановил его Вокульский.
- Я кончил. Прощайте, сударь, - ответил Шлангбаум, низко поклонился Ленцкому и вышел.
- Неприятная история! - помолчав, заметил пан Томаш. - Действительно, я в магазине сказал несколько резких слов по адресу старика Шлангбаума, но, право же, я не знал, что его сын тут работает... Он вернет мне за семьдесят тысяч дом, который сам купил за девяносто. Забавно!.. Что вы скажете, пан Станислав?
- Может быть, в самом деле дом не стоит больше девяноста тысяч? - робко спросил Вокульский.
Пан Томаш начал застегиваться и поправлять галстук.
- Спасибо вам, пан Станислав, - говорил он, - спасибо и за помощь и за участие... Вот так история с этим Шлангбаумом!.. Ах да!.. Белла просила вас звать завтра к обеду... Деньги получите у поверенного нашего князя, а что до процентов, которые вы изволите...
- Я немедленно выплачу их за полгода вперед.
- Очень, очень вам благодарен, - сказал пан Томаш и расцеловал его в обе щеки. - Ну, до свидания, до завтра... Не забудьте про обед...
Вокульский провел его через двор к воротам, у которых уже стоял экипаж.
- Ужасная жара, - говорил пан Томаш, с трудом усаживаясь в экипаж с помощью Вокульского. - Но что за история с этими евреями?.. Дал девяносто тысяч, а готов уступить за семьдесят... Забавно... Честное слово!
Лошади тронулись, экипаж покатился к Уяздовским Аллеям.
Домой пан Томаш ехал словно в дурмане. Жары он не ощущал, только общую слабость и шум в ушах. Минутами ему казалось, что не то он одним глазом видит не совсем так, как другим, не то обоими видит хуже обычного. Он откинулся в угол кареты и при каждом толчке покачивался, как пьяный.
Мысли и ощущения как-то странно путались в голове. То он воображал, что опутан сетью интриг, от которых спасти его может только Вокульский. То ему казалось, что он тяжело болен и только Вокульский сумел бы его выходить. То чудилось, будто он умирает, оставляя разоренную, всеми покинутую дочь, о которой позаботиться мог бы только Вокульский. И, наконец, ему пришло в голову, что хорошо бы иметь собственный экипаж с таким легким ходом и что, попроси он Вокульского, тот бы, наверное, подарил ему свой.
- Ужасная жара! - пробормотал пан Томаш.
Лошади остановились у подъезда, пан Томаш вылез и, даже не кивнув кучеру, пошел наверх. Он с трудом волочил отяжелевшие ноги и, едва очутившись у себя в кабинете, упал в кресло и как был, в шляпе, не шевелясь просидел несколько минут, к величайшему изумлению слуги, который счел нужным позвать барышню.
- Видно, дело кончилось неплохо, - сказал он панне Изабелле, - потому что его милость... как будто немножко... того...
Весь день панна Изабелла держалась с напускным равнодушием, однако на самом деле с величайшим нетерпением поджидала отца, чтобы узнать о результате торгов. Она пошла к нему в кабинет, ускорив шаги лишь настолько, насколько это допускали правила приличия. Панна Ленцкая всегда помнила, что девушке с ее именем не подобает проявлять свои чувства даже по поводу банкротства. И все же, как она ни владела собою, Миколай (по ее яркому румянцу) заметил, что она волнуется, и еще раз вполголоса сказал:
- Ну, наверное, хорошо кончилось, оттого его милость и... того...
Панна Изабелла нахмурила свой прекрасный лоб и захлопнула за собою дверь кабинета. Отец все еще сидел, не снявши шляпы.
- Что же, отец? - спросила она, с некоторой брезгливостью глядя на его красные глаза.
- Несчастие... разорение! - отвечал пан Томаш, с трудом снимая шляпу. Я потерял тридцать тысяч рублей.
Панна Изабелла побледнела и опустилась на кожаный диванчик.
- Подлый еврей, ростовщик, запугал конкурентов, подкупил адвоката и...
- Значит, у нас уже ничего нет? - чуть слышно спросила она.
- Как это - ничего? У нас осталось тридцать тысяч, и на них мы получим десять тысяч процентов... Славный человек этот Вокульский! Я еще не видывал подобного благородства. А если б ты знала, как он сегодня ухаживал за мной!..
- Ухаживал? Почему?
- Со мной случился небольшой припадок из-за жары и раздражения...
- Какой припадок?
- Кровь бросилась мне в голову... но теперь уже прошло... Подлый еврей! Ну, а Вокульский, говорю тебе, это не человек, а ангел... - И он расплакался.
- Папа, что с тобой? Я пошлю за доктором!.. - вскрикнула панна Изабелла, опускаясь на колени перед креслом.
- Ничего... ничего... не волнуйся... Я только подумал, что если бы мне пришлось умереть, ты могла бы положиться только на одного Вокульского...
- Не понимаю...
- Ты хотела сказать, что не узнаешь меня, не правда ли? Тебе странно, что я мог бы вверить твою судьбу купцу? Видишь ли... когда в беде одни ополчились против нас, а другие отошли в сторону, только он поспешил нам на помощь и, может быть, даже спас мне жизнь... Нам, людям апоплексического сложения, случается, заглядывает смерть в глаза... И вот, когда он приводил меня в чувство, я подумал: кто же еще так участливо может позаботиться о тебе? Ведь не Иоася и не Гортензия, да и никто другой... Только богатым сиротам легко найти опекунов.
Панна Изабелла, заметив, что отцу стало лучше, встала с колен и опять села на диванчик.
- Скажи, папа, какую же роль ты предназначаешь этому господину? холодно спросила она.
- Роль? - переспросил он, пристально вглядываясь в ее лицо. - Роль... советчика... друга дома... опекуна... Опекуна над тем капитальцем, который достанется тебе, если...
- О, с этой стороны я уже давно его оценила. Это человек энергичный и преданный нам... Впрочем, все это неважно, - прибавила она, помолчав. - Что с домом, папа?
- Я ведь сказал. Еврей, гадина, дал девяносто тысяч, так что нам осталось всего тридцать. Но поскольку Вокульский - честная душа! - будет выплачивать с этой суммы десять тысяч... Тридцать три процента, вообрази!
- Как тридцать три? - прервала панна Изабелла. - Десять тысяч - это десять процентов.
- Какое там! Десять от тридцати - значит тридцать три процента. Ведь "процент" значит "pro centum" - сотая доля, понимаешь?
- Не понимаю, - ответила панна Изабелла, тряхнув головой. - Я понимаю, что десять - это десять; но если на купеческом языке десять называется тридцать три, пусть будет так.
- Вижу, что не поняла. Объяснил бы тебе, да что-то очень уж устал, поспать бы немного...
