– Эге, здоров! – приветствовали они меня. Потом заметили мой оплывший глаз и обрадованно добавили: – Циклоп!
– Вечер добрый, упыри, – заученно отозвался я.
– Че, набил вчера морду кошаку?
– Набил.
– А у самого фингал под глазом?
– Подумаешь, фингал. На кошаке вообще живого места не осталось, просто под пятнами не видно.
– Уважаем, – сказали рабочие. – Выпить хошь?
– Нет, – ответил я, – не хочу.
– Не компанейский ты какой-то.
– Я очень компанейский. Только компания мне сейчас нужна другая.
– Опять, что ль, к дрессировщице своей?
– К укротительнице.
– А какая, бляха, разница?
– Большая. И потише об этом орите.
Рабочие покачали головами.
– Ты неправ, циклоп. Тебе мужики выпить предлагают, а ты с бабой пить идешь. С бабой не пить надо, с бабой надо…
– Вас забыл спросить, чего мне надо. Расступитесь, теоретики.
Я двинулся дальше по коридору, свернул и постучался в дверь гримерки.
– Заходи, солнышко, – певуче ответил Люсьенин голосок.
Солнышко вошло. Люсьена стояла, положив руку на спинку кресла. На ней снова был японский халат, на сей раз нежно-абрикосового цвета, расшитый белыми птицами. На гримерном столике стояли две вазы с моими букетами – вчерашним, из пяти багровых роз, и сегодняшним, из семи алых.
– До чего же ты красива, – сказал я.
– А ты и в самом деле похож на солнышко, – улыбнулась она. – Лучи во все стороны и пятно под глазом.
– Тогда держи эликсир из протуберанцев. – Я достал из сумки бутылку коньяка и поставил на столик рядом с вазами.
Люсьена снова улыбнулась, затем нахмурилась.
– Мне не нравится, что ты на меня тратишься, – сказала она. – Каждый день розы, коньяк…
– Тебе бы понравилось, если б я пришел с пустыми руками?
– Мне бы понравилось, если бы ты не ввязывался в нелепые ситуации. Откуда у тебя синяк под глазом?
– Ударился о стрелу подъемного крана.
– Что?
– Шел к тебе с цветами, подпрыгнул от радости до небес, а тут этот кран на полпути…
– Руки покажи.
– Они чистые.
– Покажи, кому говорю.
Я протянул ей руки. Она поглядела на покрасневшие костяшки моей правой руки и хмыкнула:
– Молодец. Ты еще и подраться с этим краном успел. Что за ребячливость, честное слово. Взрослые мужчины так себя не ведут.
– Какие странные люди, эти взрослые мужчины, – сказал я. – Они не дерутся, не дарят женщинам цветы, не приносят им коньяки и вина… Чего они еще не делают?
– Ты сумасшедший, – заявила Люсьена. – И меня сумасшедшей сделал. Знаешь, я еще никогда в жизни не выступала так, как сегодня.
– Это упрек?
– Конечно, дурачок. Иди сюда.
Честно говоря, я не помню, как наш поцелуй разразился фейерверком всего остального – цветными пятнами, которыми поплыла гримерка, наглой мордой луны в окне, ноющими пружинами дивана, глухим рычанием ревнивой леопардихи за стеной и нашей собственной полублаженной невнятицей. За окном начало сереть.
– Слушай, – проговорила Люсьена, – какая же я дура. Ты ведь, наверное, голодный?
– Я всегда голодный, – ответил я.
– Перестань дурачиться. Я тут целое блюдо с бутербродами приготовила. Давай поедим. Ты любишь бутерброды?
– Больше всего на свете. Я даже когда в милицию попадаю, первым делом требую блюдо с бутербродами, а только потом адвоката.
Люсьена встала и направилась к журнальному столику. Свет из окна, скользнув по ее коже, приклеился к ней серебристой каймой. Люсьена взяла со столика небольшой поднос, на котором лежали тоненько нарезанные бутерброды с колбасой и сыром, и вернулась в постель.
– Держи, – сказала она.
Мы взяли по бутерброду и принялись жадно есть.
– Знаешь, – сказала Люсьена, – мне почему-то нравится есть голой. А тебе?
– Очень, – кивнул я с набитым ртом. – Обожаю есть голым. Меня за это восемь раз из ресторанов выгоняли.
– А давай выпьем коньяку.
– Давай.
– Не вставай, я сама.
Она принесла бутылку и два стакана и плеснула немного коньяку в каждый.
– За что выпьем?
– Давай за нас.
Мы чокнулись стаканами и выпили.
– А ты правду говорила, – сказал я, – что все мужчины после прощания с тобой спивались?
– Конечно, – ответила Люсьена. – Но ты же мне не поверил.
– А теперь верю. Слушай, давай не прощаться?
– Это как?
– Оставайся здесь. Ты же не хочешь, чтоб я спился.
– Солнышко, а как ты себе это представляешь? У меня после конгресса гастроли в Ростове, потом выступление в Питере, потом, если не ошибаюсь, в Саратове. Мы с Зосей востребованы.
– А я не востребован?
– Солнышко, давай не будем об этом. Впереди совсем немного ночи, днем окончание конгресса, потом все разъедутся и все забудется. Зачем думать о том, что будет после, когда мы обладаем тем, что есть сейчас? Давай допьем коньяк и хоть немного поспим.
– Скажи еще, что утро вечера мудреней.
– Не скажу, потому что уже утро. А теперь пожелай мне доброго утра, поцелуй меня и поспи.
Я и в самом деле уснул, а когда проснулся, Люсьенина гримерка была пуста, а настенные часы показывали половину третьго. Я вскочил, оделся, наспех умылся, вышел из гримерки и направился к кулисам. Сквозь бархат кулис были слышны голоса на сцене – третья, завершающая, часть конгресса уже шла вовсю. Я вернулся в гримерку, открыл окно и, перемахнув через подокониик, спрыгнул вниз, благо было не очень высоко. Обогнув Октябрьский дворец, я спустился на Крещатик, нырнул в подземный переход и направился к цветочному ларьку.
– Розы у вас есть? – спросил я у продавщицы, полной женщины с раздраженным и каким-то помятым лицом.
– Есть, – почему-то обиженно ответила та.
– А белые есть?
– Есть и белые, – обидевшись еще больше, ответила продавщица.
– Дайте девять штук, только покрасивей.
– Где я вам возьму покрасивей? – Продавщица окончательно вышла из себя. – Все только и ищут, чтоб покрасивей, а где на всех этой красоты напасешься?!
Она нервно вытащила из ведерка девять белых роз, сложила их в букет, обмотала целлофаном и сунула мне.
– Пятьдесят четыре рубля, – бросила она.
Я порылся в карманах и протянул ей две купюры по двадцать пять и одну пятирублевую.
– Спасибо, – сказал я. – Сдачи не надо.
– И мне от вас ничего не надо! – визгливо заявила продавщица. – Забирайте свой рубль и… Идите-идите, нечего тут…
В самом поганом настроении я вернулся к Октябрьскому дворцу и обогнул его по новой, чтобы забраться обратно тем же способом, что и выбрался. Окно в гримерку было закрыто.
– Люсьена! – позвал я.
Никто не ответил. Я подобрал с земли камешек и кинул его в окно. Камешек негромко звякнул о стекло.
– Люсьена! – снова позвал я.
На этот раз окно открылось, и в проеме показалась Люсьенина голова с медной гривой волос.
– Ты? – Она усмехнулась. – А я уж думала, ты испугался и решил сбежать от меня через окошко. Знаешь, даже обрадовалась, что обойдется без прощальных сцен.
– Я цветы тебе принес. – Я протянул вверх букет белых роз.
– Солнышко мое, – сказала Люсьена, – почему ты не сбежал? Зачем ты вернулся? Зачем ты снова потратился на цветы? С чего ты вообще взял, что я люблю розы?
– А что ты любишь? – удивился я.
– Что-нибудь простенькое. Ромашки, ландыши. Или сирень. А розы не люблю. Особенно белые. Глупый свадебный символ. Нам с тобой это ни к чему.
– А что нам к чему?
– Вспоминать друг о друге с теплом и веселой улыбкой. Можешь даже рассказать друзьям о забавном приключении с экстравагантной фокусницей и по совместительству укротительницей леопардов. Бог ты мой, сколько я их уже укротила…
– Ты это нарочно говоришь, чтобы меня позлить!
– Нет, мой глупый мальчик. Ну сам подумай, что у нас может быть дальше? Тебе двадцать четыре, мне тридцать семь. Когда тебе будет тридцать семь, мне исполнится пятьдесят. Ты это понимаешь?
– Зачем думать о том, что будет после, когда мы обладаем тем, что есть сейчас? – с горечью произнес я.
– Очень рада, что ты меня цитируешь на память, – усмехнулась Люсьена. – И очень хорошо, что чувство юмора тебе не изменяет. Значит, и со всем остальным совладаешь. Погоди минутку.
Она прикрыла окно, но через несколько секунд снова открыла его и поставила на подоконник мою сумку.
– Я на всякий случай собрала твои вещи, – сказала она. – Думала оставить их у администрации, если ты вдруг хватишься. Так что, может быть, не так уж плохо, что ты вернулся. Лови!
Она бросила сумку вниз. Я не шелохнулся. Сумка шлепнулась на землю.
– Какой ты все-таки нерасторопный, – сказала Люсьена. – Ну бери свои вещи и прощай.
– Зубную щетку тоже положила? – спросил я.
– Конечно.
– Это очень хорошо. У каждого должна быть своя зубная щетка…
– И губная гармошка, – закончила Люсьена. – Вот видишь, солнышко, – я тебя тоже цитирую наизусть. А теперь у меня к тебе последняя просьба: не карауль меня у выхода. Не нужно. Ни к чему. И еще: ты сейчас, наверно, захочешь выкинуть в сердцах свой букет из белых роз или сунуть его в первую попавшуюся урну. Не делай этого. Ты все-таки не мальчик, хоть мне и нравилось называть тебя так, а мужчина. Лучше подумай – может, есть на свете человек, который заслужил этот букет.
