Человек утер бороду.
– Хойшдоо долгоомжтой бай[36], – спокойно произнес он, и верблюд послушно тронулся вперед.
Ветерок, тихий предвечерний ветерок заметал следы каравана.
Странно, но он не тронул серпантин, оставленный змеей…
Ит – большой лохматый степной пес, крутясь у ног переднего верблюда, заскулил – мол, виноват, просмотрел врага…
Погонщик молча показал ему ташур, и тот, обрадованный, что наказание тем и исчерпалось, ринулся вперед.
Солнце все клонилось и клонилось и никак не могло коснуться равнины. Караван забирал вправо, море оставалось позади.
В такт шагам качались головы всадников, и животные ступали размеренно и ровно.
А караван все забирал и забирал правее, и постепенно степь стала скрывать его: сначала до колена верблюдов, потом по пояс всадников, и вот наконец в сиреневом мареве вечера развеялись, растаяли, растворились их белые тюрбаны…
– Ты видел? Ты понял? – спросил Энгр Бек-хана, что жарил куски сочной молодой баранины над истомленными углями.
Огоньки в подслеповатых оконцах поселка дрожали, отражаясь в воде, и брехали поселковые псы – то отчаянно, злясь на свое бессилие, то трусливо, с подвывом, чувствуя безысходность.
– Что видел? Ты о чем? – недоуменно спросил Бек-хан, переворачивая шампуры. – Что понял?
– Караван, – тихо ответила Рита.
– Какой караван? – удивился Бек-хан.
– Значит, не видел, – обреченно произнесла женщина. – Это наша судьба, она прошла мимо…
– Слушайте, вы что, по очереди спятили? – рассердился Бек-хан. – Ты его сумасшедшим считала, а теперь и сама крышей поехала?!
– Это Черный барон, – спокойно и глядя мимо Бекхана произнес Энгр. – Монголы верят, что он тысячи лет блуждает по степи и что души тех, кто увидит его перед закатом, он может забрать с собой в ту, еще первую степь, где все равны и счастливы, где нет убийства ради пропитания, нет измены и где верблюд никогда не наступит на муравья.
Бек-хан растерянно переводил взгляд с Риты на Энгра и обратно. Забытый шашлык начал пригорать.
– Почему же я не видел? – спросил он.
– Значит, рано, – устало ответила Рита. – Займись-ка мясом…
14 августа 2005 года, Казахстан
В просторном бассейне бани в прохладной воде плескались и визжали девки. Они резвились беззаботно, окуная друг друга, но нет-нет да и поглядывали искоса туда, где в отдалении сидели мужчины и тихо беседовали.
– А, не хочу. – Мясник отмахнулся от стопки, налитой Фертом, и обратился к молча закусывавшему человеку с бритым черепом.
– Слушай, ботва какая… Ну хата у меня, сам знаешь, птичьего молока только нет, тачка – круче никто не видал, икру, братан, кажный день хаваю – обрыдло… А… Ну, короче, все, блин, имею, а чего-то вот нет… Во… Че за шняга такая, а, братан?
Граф, откинув баранью кость и утирая масленую рожу, спросил его, видя, что бритый не ответил:
– А телку свою скока чпокаешь?
– Ну, год, а че?
– Через плечо. Люди максимум раз в две недели меняют…
– Дурак ты, ваще… При чем тут баба-то? Я те говорю – икра, блин, надоела, как картошку, в натуре, хаваю… Ну че мне еще, а, братва? Все есть, а счастья в глаза не видал.
Бритый, аккуратно вытерев пальцы и подбородок салфеткой, внимательно глянул на Мясника. Взгляд его лишенных ресниц белесых глаз был пугающ и исполнен затаенного презрения.
– А может, Мясо, в тебе душа есть, а? Не думал?
– Какая, блин, на фиг душа, ты че, Алексей?! Я тебя, блин, конкретно спрашиваю: может, мне к доктору какому сходить, у вас там, в городе, профессоров навалом, на каждый прыщ по десять человек, кто из них такую бодягу мне вылечит, а? Я, блин, тебя как уважаемого человека спрашиваю, а ты мне – душа… Да я, в натуре, хоть косарь баксов отвалю, хоть пятеру, ваще, блин, жизнь не мила.
Гнус, ухмыляясь, поддержал разговор:
– А че? Граф верно говорит: икра надоела – селедку хавай. На водку глаза не смотрят – не попей недельку. В натуре, знаешь, как попрет!
– Может, мне еще на зону сходить?!
– А ты, Мясо, зону-то не топтал, пайку не хавал, нары не нюхал, вот и бесишься с жиру А я, блин, три ходки чалился, миской брился, я у хозяина на даче до всего жадный стал. Верно говорю: на месяцок тебя закроют, жирок скинешь, и вся дурь пройдет.
– Ай, сука, ай, паскуда! – завизжала высокая блондинистая девка, отталкивая наскочившую на нее подругу – Я те, падла!
Из предбанника появился торпедообразный чисто конкретный пацан и пошептал Мяснику на ухо.
– Че за ботва? – удивился тот. – Слышишь, Алексеич… Там тетка от Хана пришла бабок просить, говорит, через три дня Хан за все рассчитается…
– Мясо, – спокойно спросил бритоголовый, – а откуда у них деньги возьмутся? Ты же сказал, что Хана подчистую вытряхнули…
– Ну так и есть… Пойду разнюхаю, че за пурга такая. – И он вышел вон. – Я щас, пацаны!
…За стеной бассейна, в пропахшей потом – запахом, казалось, поселившимся тут еще до создания мира, в просторной качалке со множеством снарядов и с промятой, продавленной тахтой в углу стояла Рита.
– Ну че, красавица, какие проблемы? – вошедший Мясник попытался облапить ее, но был резко оттолкнут.
– Что-то ты, Мясо, быстро оборзел… Думаешь, у Хана на тебя сил не хватит?
– Да, ладно, ты че, я же шутю. Ну, какие дела?
– Вот что. Хан уехал, будет дня через три-четыре, а пока просил, чтобы ты нам на хозяйство подкинул или продуктами. Вернется – рассчитаемся.
– А че-то, красавица, в толк не возьму… Откуда бабульки-то придут?
– А твое, Мясник, какое дело? Тебе отдадут? Отдадут. Может, адресок еще указать, где Хан бабло берет?
– Вот-вот, девочка, именно адресок-то мне и нужен. – Бритоголовый появился неслышно и опустился на табурет.
– А ты кто? – пытаясь совладать с непонятно откуда взявшейся дрожью в коленах, спросила Рита.
– Хозяин, – медленно ответил. Повисла пауза. В качалке появились остальные, сильнее запахло потом, но все так же беззаботно плескались, барахтались и визжали девки в бассейне.
– Он мне не докладывает, – прошептала Рита.
– Ну, значит, потрясите ее, ребятки, – распорядился Хозяин. – Только слегка для начала…
Ферт, подойдя к Рите, заломил ей руки, а Гнус, сладострастно щерясь и лапая, разорвал на ней платье и лифчик. Перстень зазвенел о каменные плиты и откатился в сторону.
– Че это, пацаны? – удивился Ферт, подняв его.
– Дай. – Хозяин взял протянутый перстень и рассмотрел его. – Пробей-ка по Интернету, – обратился он к очкарику, бледному и тощему. – Кажется, достойная вещь…
Тот исчез.
– Лапы, Гнус, прибери, – тихо и не глядя на Риту, уронил Хозяин, и тот отдернул руки, будто обжегшись.
Очкарик появился вновь.
– Отец, – потрясенно сказал он, – если не новодел, то это перстень Чингисхана… На камне его личное клеймо, пайцза…
Ферт удивленно свистнул, и все жадно придвинулись ближе, и потом завоняло еще острее.
– Так-так, – улыбнулся бритоголовый. – С детства байку слыхал, что где-то в округе в Гражданскую белый барон клад спрятал с монгольским золотом… Видать, не брехали люди-то…
И он, повернувшись, уставился Рите прямо в глаза. Та, не выдержав, опустила голову.
– Девочка, – ласково начал он, – смотри, какая ты красивая… Зачем тебе становиться уродом? Ведь эти, – он кивнул на шестерок, – люди совсем невежливые… Просто скажи – где?
Рита подняла голову. Слезы застили ей глаза, и она не различала ничего. Только невыносимо остро воняло потом, запахом плоти и похоти.
23 августа 1921 года, Верхнеудинск, Сибирь, Россия
…Площадь перед железнодорожным вокзалом оцепили тройным кольцом красноармейцев. В охранении были поставлены чоновцы, бойцы карательных отрядов, красные казаки и курсанты – наиболее преданные части. Командиры – среди них мелькало немало латышей и чехо словаков – нервничали, словно кто-то разлил тревожное ожидание в воздухе, напоил его, как электричеством перед грозой, ожиданием и страхом, неясной жутью, от которой холодом перехватывает живот.
Время ползло к полудню, а людей на площади начали сгонять с раннего утра. Кольцо замкнули к десяти, и теперь перед вокзалом стояли несколько тысяч обывателей – буряты, семейские, старики в казачьих фуражках, бабы и дети.
Никто точно не знал, что ждать. Поверх глухого ропота толпы резонировал, рвал уши лай конвойных, но и они не ведали причины сбора.
К председателю местной Чека, хмуро мерявшему длинными ногами в галифе и яловых сапогах пространство вдоль вокзала, подбежал бледный телеграфист в казинетовой студенческой тужурке с черными петлицами.
– Е… едут-с… – запыхавшись, прошептал он. Выкаченные глаза его светились страхом через очки, веснушчатый нос был покрыт бисеринками пота. – Едут! Уже! – стараясь взять себя в руки, продолжать гугнить он.
Чекист резко повернулся в сторону далекого пока и неясного гула, на площади же все стихло, только инстинктивно подобрались бойцы в оцеплении да подтянули животы командиры.
