– Он расстрелян? – поднял Дзержинский глаза на помощника.
– Приговор будет приведен в исполнение через час, – сухо ответил тот.
– Ну что же, попытайтесь уговорить барона, – спокойно проговорил Дзержинский, и секретарь направился к выходу.
– Да, и вот еще что, – остановил его голос хозяина кабинета.
Секретарь повернулся и натолкнулся на взгляд Дзержинского – свет настольной лампы резал лоб чуть выше переносицы, и секретарю показалось, что на него смотрит змея, спокойно и презрительно.
– Не звоните никому. Не надо.
Помощник, почувствовав, как враз покрылась холодным и липким потом спина, торопливо закивал и вышел. Дзержинский остался один.
Внезапно ему стало душно, он почувствовал, как кровь бросилась в виски и сердце заколотилось как бешеное.
Он рванул ворот френча и попытался унять приступ, трясущейся рукой отправив в рот два зернышка валиума.
Постепенно нервы успокоились и давление вернулось к норме.
«Людей… – тоскливо думал председатель ЧК, меряя шагами кабинет, – нет людей, одно быдло, рыбья кровь… Или свиная, – внезапно пришло в голову ему. – Нет, не согласится, ни за что не согласится барон. Дворянин!»
Дзержинский остановился напротив зеркала.
– А ты? – спросило его отражение. – Ведь ты тоже им был…
15 сентября 1921 года, Новониколаевск, Россия
– Объявляется перерыв! – Председательствующий поднялся и скомандовал конвою: – Вывести подсудимого…
В зале загомонили и задымили махоркой. Унгерна вывели в маленькую комнатку для конвоя.
– Товарищи, подождите за дверью! – Прокурор Ярославский стремительно зашел вслед.
– Курите, барон, – протянул он коробку папирос «Баден-Баден», – наверное, давно от таких отвыкли?
Унгерн пожал плечами и взял папиросу. Ярославский ловко поднес спичку и затем прикурил сам.
– Роман Федорович, батенька, мы же с вами современные люди, – начал он, усевшись. – И я уполномочен сделать вам предложеньице… Гм. Предложение.
Унгерн не пошевелился, рассеянно глядя, как растворяются клубы сизого дыма в спертом воздухе помещения.
– Вот два постановления, – чуть поморщившись, продолжил прокурор. – Одно – расстрел. Второе – ваша подпись, и через пять минут вы красный командир, принимайте дивизию, корпус и – вперед! А, батенька?
Унгерн взглянул на Ярославского, и в его безжизненных глазах появилось что-то, похожее на любопытство. Так рассматривают насекомых.
– Знаете, господин хороший, – ответил он, – одного не пойму, зачем вам вся эта комедия с трибуналом? Я, например, столько времени тратить бы не стал, просто приказал бы вас повесить…
– Как же-с, как же-с, наслышаны… Итак, я понимаю, что на службу к нам вы не пойдете. Печально, но понятно – честь и всякая там мура. Тогда, барон, есть третье предложение… – И он уставился на Унгерна, не мигая. Тот молчал, и Ярославский понизил голос: – Видите ли, барон… Негоция[39] наша тайная, о золоте, барон, знаете только вы и я. Давайте договоримся? И расстанемся довольные друг другом, в ров же вместо вас сводят какого-нибудь бродягу…
Унгерн чуть отодвинулся и долго рассматривал комиссара. Лоб того блестел, и стеклышки очков запотели.
– Золото, господин хороший, приносит только несчастье, – медленно проговорил барон. – Запомните это навсегда…
15 сентября 1921 года, Новониколаевск, Россия
К клетке с Унгерном приблизился невысокий раскосый чекист в кожаной куртке.
– Эй, товарищ, ты куда? Кажи мандат… – преградил ему путь один из конвойных.
Чекист протянул бумагу, и солдат придирчиво повертел ее в пальцах.
– Печать, печать там е? – вытянул шею второй красноармеец.
– Ну, е.
– Тады свой, проходь, туварищ…
Невысокий вплотную подошел к клетке и тихо обронил:
– Здравствуй, брат…
– Здравствуй, – тихо ответил барон.
– Я сейчас тебя выведу якобы для допроса. Лошади у крыльца.
– Нет.
– Почему?!
Унгерн долго молчал и потом нехотя произнес:
– Потому что я сделал все что мог, и, значит, пророчество было не обо мне.
– Послушай, Роман… Пусть история идет своим чередом, но есть еще и твоя жизнь.
– Нет, Айдар. Время не пришло, сроки не исполнились. Никому на земле не нужно ничего, кроме золота. Не хочу.
– Роман, – простонал князь Бекханов. – Рома, время… Прошу, брат, послушайся меня…
Унгерн долго смотрит ему в глаза, потом отрицательно качает головой и протягивает через решетку изуродованный орден:
– На, возьми. Зубами изгрыз, чтобы им не достался.
Бекханов стиснул его руку.
– Встать, суд идет! – раздалось в зале.
Бекханов, вобрав голову в плечи, отвернулся и направился к выходу.
– Микола, а Микола! – зашептал, ухмыляясь, часовой, когда судья начал чтение приговора. – Слышь, Микола!
– Че?
– А у бабы твоей буфера здоровые?
– Пустой ты человек, Степка, совсем пустой, – покачал головой Микола. – Охаверник[40] ты и пустельга, не понимаешь важности момента!
16 сентября 1921 года, Новониколаевск, Россия
«Пинь-пинь… Тарарах… Тину!» – заливалась синица.
Среди сосен, по узкой тропинке, засыпанной рыжими иголками, идут несколько человек.
«Тук… Тук-тук! Тук-тук-тук! – очередями провожал их дятел. – Тук-тук!»
– Стой… – Чекист, главный в команде, осмотрелся. – Вот тут и нормальненько будет… А ну, становись к сосне!
Унгерн, с наслаждением вдыхая утренний воздух, встал спиной к дереву.
– Взвод… А ну цельсь!
– Простите, – внезапно проговорил барон и улыбнулся чисто и чуть застенчиво, – одну минуту…
– Ну, что там? Покурить, что ли?
– Нет. Видите ли, по воинским уставам, командовать расстрелом генерала имеет право лишь равный по званию. Вы в каком чине?
– Да это… Ни в каком, – растерянно пожал плечами чекист.
– Тогда, если позволите, может быть, я управлюсь сам?
– Да… Не знаю… Ну давай!
– Да вы не тушуйтесь, гражданин, – продолжая улыбаться, сказал барон, – я никому не расскажу…
– Взвод! – возвысил он голос через секунду, – слушай мою команду!
Солдаты вытянулись.
– Заряжай!
Клацнули затворы трехлинеек.
– Цельсь!
Солдаты вскинули винтовки. Стволы их чуть дрожали.
– Ф-фу! Ф-фу! – Отгонял, все отгонял губами муху один, мухортенький да суетливый. Перестал тараторить дятел, силясь разглядеть, что там происходит внизу. Мелькнул в ветвях беличий хвост, и замер на сосне муравей. Блеснула на солнце золототканая паутина, опутавшая ветви, и чуть склонился к ногам барона иссоп.
16 сентября 1921 года, о. Даго, Эстония
– Ich liebe Dich! – пела глубоким контральто женщина за клавикордами. – Ich liebe Dich!
Вдруг она остановилась, подняла голову и прислушалась.
– Роман! – забился под сводами замка ее крик. – Ромочка, сынок!
16 сентября 1921 года, Новониколаевск, Россия
– Пли!
14 сентября 2005 года, Казахстан, побережье Каспийского моря
– Слушай! Что-то не то… – Бек-хан предостерегающе поднял руку и замер, ни дать ни взять охотничий пес, почуявший в плавнях дичь. Скажи «пиль!» – и он метнется сквозь осоку и камыши, прижав уши, не разбирая пути, не раздумывая, не рассуждая, не сомневаясь.
Но команды не последовало. Все так же лениво ласкался прибой к песчаной косе, чернел старый баркас на отмели да шушукались камыши – о чем? Да обо всем, и прежде всего о том, что прошли, прошли, миновали лучшие времена, хорошие денечки, когда была чище вода, гуще, жирнее ил, солнце ласковее, а птицы беззаботнее, когда осетры, отметав икру в протоках, лежали на отмелях, еле шевеля плавниками, а человек не бил их по голове, а углублял, расширял ручьи, чтобы рыба могла вернуться назад.
Как давно это было! И неужели больше не будет никогда?!
– Что тебя насторожило? – вполголоса спросил Энгр.
Они были одеты в новые майки и джинсы, на носу Бекхана красовались франтоватые черные очки.
Впрочем, он их снял медленным, расчетливым движением, весь превратившись в слух.
– Черный меня встречать не выбежал. Такого не было…
– Черный, ребятушки, вас больше не встретит, – раздался голос позади, и из кустов, разлапистых, развесистых ракитовых кустов вышел бритоголовый.
– Давай, – тихо уронил он, поднеся ко рту рацию, и из-за поворота, оттуда, где каждый вечер гасло в волнах усталое солнце, вылетели три черных джипа, из которых посыпались люди.
– Давно хотел познакомиться, Хан, – начал бритый, усаживаясь в поданное ему плетеное кресло, – да ты все не идешь… – Вот, видишь, пришлось самому приехать.
– Где Рита? Где остальные? – Голос Бек-хана не дрогнул, но было видно, что он ошеломлен.
– Рита, Хан, у меня. Остальные… Ну они ведь в бегах, не так ли? Нехорошо… Вот я и приказал их вернуть туда, где их ждут с нетерпением.
