В проходе, оставленном между цепями и разделявшем толпу на площади пополам, показалась странная, невиданная процессия – по бортам медленно двигавшегося автомобиля и вслед за ним скакали две сотни кубанцев с лихо заломленными на затылок папахами, в развевающихся алых башлыках поверх аспидных черкесок. Нехотя стлалось по ветру бархатное красное знамя.
В автомобиле, сжатый с двух сторон дюжими чекистами, сидел барон Унгерн. Он был по-прежнему в желтом монгольском халате с генеральскими погонами, и, никем так и не сорванный, тускло отсвечивал Георгиевский крестик на его груди.
Генерал Унгерн был связан, пенька растерла ему руки. Он смотрел прямо перед собой, поверх голов шо фера и комиссара на переднем сиденье, поверх толпы. Взгляд его казался недвижным и бесстрастным, и никто бы не рискнул сказать, что заметил в его глазах страх.
Процессия двигалась в полном молчании, и даже скалившиеся всю дорогу кубанцы посерьезнели, попрятали улыбки и теперь сидели на конях мрачные.
Автолюбитель остановился, не доехав до вокзала метров пятидесяти, и теперь никто не знал, что делать – чекистам ли идти встречать пленника, или конвоирам волочь его им навстречу.
Наконец один из сопровождающих, что сидел справа, спрыгнул на землю и потянул за собой барона:
– А ну выходь, вашескородие!
Он рванул сильнее, и стреноженный пленник вывалился из кабины в пыль. В толпе ахнули и начали креститься, ропот прокатился над площадью, прокатился и затих – над лабазами, пакгаузами и лавками, над подслеповатыми избами, над трактирами и казенными домами центра, в соснах и елях окраины. Всхлипнула какая-то женщина и прижала руки к лицу, стараясь заглушить этот всхлип, но тонкий ее то ли плач, то ли стон все слышался и слышался над притихшей толпой.
– Пся крев… – тихо выругался чекист-начальник и спешно пошел навстречу прибывшим. За ним засеменили штабные.
Барона подняли, и он повернул голову в ту сторону, где плакала женщина. Он нашел ее глазами, девушку лет восемнадцати в простом белом платке, и неожиданно глаза его потеплели, словно подтаяли две льдинки.
Он чуть заметно кивнул, благодаря и приободряя, вздохнул полной грудью и, расправив плечи, выпрямился во весь свой высокий рост.
– Бывший барон Унгерн? – насмешливо спросил подоспевший поляк-чекист, и ему показалось, что на него глянула сама смерть.
Чекист инстинктивно отступил на шаг, но взгляд барона потух и опять стал отрешенным.
Пленник ничего не ответил, и тут один из кубанцев, рисуясь перед бабами, перетянул его нагайкой с седла, чуть продергивая, чтобы было больнее.
Ахнули, завыли, заголосили бабы, барон споткнулся и чуть не упал, но устоял. Он даже не повернулся в сторону ударившего и сделал шаг вперед, подталкиваемый в спину. На его шее, там, где кончался воротник халата, вспух и забагрянил черным рубец.
– Ишь ты, немчура… Еле дышит, а туда же, гордый, – прогундел ударивший и замолк, оглядываясь и ища поддержки товарищей.
Барон шел к вокзалу сквозь толпу, в толпе и проклинали его, и плакали. Он смотрел прямо перед собой и нес впереди себя связанные руки.
…На перроне, выходившем на главный путь, попыхивал дымком паровозик. Спецпоезд был короток – штабной вагон, две теплушки с охраной и между ними открытая платформа.
И на этой платформе стояла клетка.
Дверца ее была гостеприимно распахнута.
– Пожалуйте-с, ваше высокоблагородие! – глумясь, пригласил его широким жестом поляк.
Барон, нимало не изменившись в лице, вошел внутрь.
Звякнули замки, и шестеро конвойных казаков встали по углам платформы и в центре.
Свистнул паровозик, и эшелон медленно отвалил от платформы. Унгерн стоял, хотя в клетке была кинута охапка соломы.
Он смотрел на восток, туда, где таял среди сопок городок Верхнеудинск, и ничто нельзя было прочесть на его лице.
– Гаврилыч! Гаврилыч, слышь! – перекрывая стук колес, донесся голос с левого края платформы.
– Ну че? – нехотя отозвался седоусый казак.
– А кормить нас как будут – сухпаек али горячего дадуть?
– Тебе лишь бы жрать, – так же нехотя отозвался седоусый.
А поезд все набирал обороты, и дым стлался над вагонами и платформой, и мимо мелькали сосны да кедры, да порой краснотал, да багульник, да папоротники, бесконечные папоротники, в которых так любят коротать бесконечное время гадюки.
Из воспоминаний барона Врангеля[37]:
«Подъесаул, барон Унгерн-Штернберг, или “подъесаул-барон”, как звали его казаки, был тип интересный. Такие типы, созданные для войны и эпохи потрясений, с трудом могли существовать в обстановке мирной полковой жизни. Обыкновенно, потерпев крушение, они переводились в пограничную стражу или забрасывались судьбой в ка кие-либо полки на дальневосточную окраину и в Забайкалье, где обстановка давала удовлетворение их беспокойной натуре. Из прекрасной дворянской семьи лифляндских помещиков, барон Унгерн с раннего детства оказался предоставленным самому себе. С детства мечтал о войне, путешествиях и приключениях. Барон Унгерн с возникновения Японской войны бросает Морской корпус и зачисляется вольноопределяющимся в армейский пехотный полк, с которым рядовым проходит всю кампанию. Неоднократно раненный и награжденный солдатским Георгием, он возвращается в Россию и, устроенный родственниками в военное училище, с превеликим трудом оканчивает таковое.
Стремясь к приключениям и избегая обстановки мирной строевой службы, барон Унгерн из училища выходит в Амурский казачий полк, расположенный в Приамурье, но там остается недолго. Необузданный от природы, вспыльчивый и неуравновешенный, к тому же любящий запивать и буйный во хмелю, Унгерн затевает ссору с одним из сослуживцев и ударяет его. Оскорбленный шашкой ранит Унгерна в голову. След от этой раны у Унгерна остался на всю жизнь, постоянно вызывая сильные головные боли, что, несомненно, отразилось на его психике. Вследствие ссоры оба офицера должны были оставить полк.
С начала Русско-германской войны Унгерн поступает в Керченский полк и с места проявляет чудеса храбрости. Четыре раза раненный в течение одного года, он получает орден Святого Георгия, георгиевское оружие и ко второму году войны представлен уже к чину есаула.
Среднего роста, блондин, с длинными, опущенными по углам рта рыжими усами, худой и изможденный с виду, но железного здоровья и энергии, он живет войной.
Это не офицер в общепринятом значении этого слова, ибо он совершенно не только не знает самых элементарных уставов и основных правил службы, но сплошь и рядом грешит и против внешней дисциплины, и против воинского воспитания – это тип партизана-любителя.
Оборванный и грязный, он спит всегда на полу, среди казаков сотни, ест из общего котла и, будучи воспитан в условиях культурного достатка, производит впечатление человека, совершенно от него отрешившегося. Тщетно пытался я пробудить в нем сознание необходимости принять хоть внешний офицерский облик. В нем были какие-то странные противоречия: несомненный, оригинальный и острый ум и рядом с этим поразительное отсутствие культуры и узкий до чрезвычайности кругозор, поразительная застенчивость и даже дикость, и рядом с этим безумный порыв и необузданная вспыльчивость, не знающая пределов расточительность и удивительное отсутствие самых элементарных требований комфорта.
Этот тип должен был найти свою стихию в условиях настоящей русской смуты.
В течение этой смуты он не мог не быть, хотя бы временно, выброшен на гребень волны, и с прекращением смуты он так же неизбежно должен был исчезнуть»[38].
16 сентября 1921 года, Москва, Кремль
– Феликс Эдмундович, весьма срочно… – Секретарь выслушал ответ и положил телефонную трубку.
Она легла на рычаги тихо, без стука и звяканья.
Дзержинский принял конверт шифровки от вошедшего и по привычке бросил взгляд на печати – они были целы.
Костяной нож взрезал конверт, секретарь деликатно отступил на шаг. Но он и так знал, что в шифровке.
Впрочем, и Дзержинскому было известно, что у секретаря есть дубликаты всех печатей.
Вопрос был только в том, кого больше боится этот худосочный латыш-помощник, Феликса Эдмундовича или Иосифа Виссарионовича? От этого зависело, кто первый прочтет шифровку. И примет решение.
Несколько строчек текста чернели посреди белого листа.
«По прямому проводу. Член Политкома. Москва, ЦК РКП, Молотову.
15 сентября в Новониколаевске в присутствии нескольких тысяч рабочих и красноармейцев состоялся суд над Унгерном, приговоренным к расстрелу, приговор приведен в исполнение. Новониколаевск, 16 сентября.
Секретарь Сиббюро ЦК РКП Ходоровский».
«Ходоровский, Ходоровский… – наморщил лоб председатель ЧК, – что-то мне напоминает эта фамилия… Бензин, что ли, нефть…»
– Он расстрелян? – поднял Дзержинский глаза на помощника.
