Гомартели надел пальто, шапку пирожком, затянул пояс, огляделся – не забыл ли что выключить. Вышел в коридор, запер кабинет и резво побежал по лестнице, спеша домой. На улице крякнул, ошпаренный январским морозом, достал из кармана ключи от машины. Он уже собрался отпереть дверцу, когда ему козырнули и предложили показать документы.
Гомартели мрачно поднял голову. Справа возвышался румяный милицейский сержант с автоматом через плечо, а чуть подальше – еще один, молодой и худосочный.
– Пожалуйста! – Гомартели полез во внутренний карман за паспортом, но его немедленно ударили дубинкой по спине.
– Руки на машину! – рыкнул милиционер. – Ноги на ширину плеч!
Доктор повиновался. Сержант быстро обшарил его карманы, вынул паспорт, а заодно и бумажник.
– В чем я виноват? – подал голос Гомартели, уткнувшийся носом в родной «фиат».
– Увидишь, морда, – отозвался сержант, копаясь в бумажнике. Он нашел, наконец, гонорар, но с изъятием не спешил. Ответил его напарник:
– Больно ты похож на одну крысу. Тут по соседству взрывчатку заложили в почтовый ящик. Не твоя ли работа?
– Зачем так говоришь? – возмутился Гомартели. – Я живу в Пэтэрбурге двадцать четыре года! У меня есть прописка!
– Сейчас не будет, – пообещал сержант, берясь за паспорт и делая вид, будто вот-вот порвет его в клочья. – Ну что, пройдем в отдэлэние? – передразнил он доктора.
– Нэ надо в отдэлэние, уважаемый, – быстро ответил Гомартели. – Давай договоримся, как люди.
Мент усмехнулся.
– Ты, что ли, человек? Ну, попробуй.
Гомартели скосил глаза.
– Там, в бумажнике… возьми, сколько надо.
– Взятка, да? – сержант вскинул брови. Он снова вытянул задержанного дубинкой по хребту, и Гомартели ойкнул.
– Ишь, черножопый, – хмыкнул милиционер. – Капусты-то немерено! А коренное население голодает, дрожит по углам… – Он выдернул купюры, засунул в карман, швырнул на капот пустой бумажник и паспорт. – Проваливай! Благодари Бога, что на нас напоролся – другие вообще убили бы.
Худосочный, что было сил, хватил своей дубинкой по автомобилю и пошел, не прощаясь, следом за старшим. Гомартели нырнул в салон и трясущимися руками включил зажигание.
– Ай, шакал! – шептал он, белея от ярости. – Ну, шакал! Погоди, генацвале, ты меня скоро узнаешь…
«Фиат» рванул с места и вылетел на проспект. Гомартели сжимал баранку до боли в суставах и пытался сообразить, где находится ближайший канцелярский магазин – или, на худой конец, «Детский мир». Нужный ему товар мог оказаться либо там, либо там.
«Детский мир» попался первым. Гомартели выскочил из машины, ворвался в магазин.
– У вас есть пластилин? – спросил он, тяжело дыша, у приветливой продавщицы.
– Конечно, есть, – кивнула та услужливо. – Вам какой нужен?
Гомартели зловеще улыбнулся.
– Самый большой коробка.
Продавщица отошла, полезла в большущий шкаф со всякой всячиной и вернулась с пластилином.
– Вот самая большая. Подойдет?
Улыбка на лице Гомартели разрослась до зверского оскала.
– Очень подойдет! – Не в силах удержаться, он добавил: – У меня, знаете ли, есть ма-а-ленькое увлечение…
И доктор сложил в щепотку пальцы, показывая, насколько его увлечение маленькое.
Продавщица ласково улыбнулась в ответ.
…Держа пластилин под мышкой, Гомартели вернулся в машину.
– Сдэлаем куколку, – приговаривал он, покуда мчался по ярко освещенным улицам. – Куколку, куколку… куколку, куколку…
Со стороны могло показаться, что доктор кого-то заботливо баюкает.
Дома он быстро разделся и даже отказал себе, поглощенный задуманным, в ужине. Он полез в комод и после недолгих поисков нашел несколько лоскутков серого, синего, белого и красного цветов. Вооружился ножницами и принялся кроить, высовывая язык и щуря глаза.
– Куколку сдэлаем, – не прекращал он сюсюкать, дрожа от мстительного восторга.
Гомартели раскрыл коробку, разложил на газетном листе куски пластилина и приступил к работе. Он оказался поистине талантливым скульптором: через двадцать минут перед ним лежали две обнаженные фигурки, очень похожие на милиционеров. Но Гомартели не успокоился, пока не обрядил их в наспех скроенные мундиры с фуражками. Ноги милиционеров он обул в сапоги, а в руку каждому вложил по дубинке. И даже волос из зубной щетки настриг, а конце работы совсем расщедрился и вылепил два маленьких пистолета в кобуре.
Гомартели удовлетворенно рассматривал то, что у него получилось.
– Ну-с, – пропел он елейным голосом, – начинаем.
В руках у него сверкнули спицы.
– Бай-хуэй, – прокомментировал доктор, и с маху вонзил одну из них в первую фигурку. – Сюе-хай… инь-линь-цюань… – Гомартели начал втыкать остальные, одну за одной. Комната наполнилась шепотом: – Гао-хуан-шу… кунь-лунь… цзин-гу… фу-тун-гу…
Доктор работал.
© февраль 2000
Дети съехались на дачу.
Когда к середине июня вся их компания была в сборе, они решили обследовать запретное место: чердак, где не надеялись, конечно, найти сундуки с сокровищами или спугнуть привидение. Они полезли туда просто так, из упрямого любопытства и своеволия, потому что им не разрешали этого делать. Но все получилось, как в сказке: явились и кипы рухляди, и скрипы, и стоны, и шорохи, и, как это ни удивительно – привидение.
На самом деле то был скелет, забытый в шкафу какой-то прабабушкой. Статный и ладный, в изъеденном молью костюме, он вывалился, едва ребятня отворила скрипучую дверцу. По полу покатился цилиндр; с шейных, обглоданных вечностью позвонков, соскользнула бабочка-галстук и тут же скрылась, потому что это был настоящий, живой мотылек, случайно залетевший в гардеробную усыпальницу и теперь торопившийся по своим суточным, но для него судьбоносным, делам. В скелете – в том, как он повалился —сохранилась военная выправка, по которой можно было судить, что он только вышел в отставку – и мигом угодил в злополучный шкаф.
В оживших скелетах нет ничего загадочного. Это тот же человек, только его стало намного меньше – и что же он сделает? чем займется? Скорее всего, какими-нибудь обыденными делами, но он быстро столкнется с недоступностью былых радостей. И как же ему в этом случае не крушить все подряд, и не стращать разочарованно и мстительно все живое? Скелету бы в церковь сходить, да назваться мощами и потолкаться там – авось, заработает хоть какое внимание, побывает на экспертизе, и были бы кости, а мясо нарастет. Но он поступит сугубо по-человечески: все сокрушит, уляжется в койку, отвернется к стенке и будет скрипеть зубами. Всего этого от скелетов ждут заранее, и потому остерегаются их на кладбищах; сжигают, закапывают и распихивают по шкафам.
Возможен ли, впрочем, добрый скелет?
Вполне.
Тот скелет, о котором идет речь, при жизни был очень добропорядочным и благородным человеком. Не обнаружив в себе достаточного офицерского бесчестия, чтобы скомпрометировать прабабушку, которая слыла особой легкомысленной и непостоянной в привязанностях, он сразу спрятался в шкаф, когда по лестнице загремели шаги не то ее мужа, не то его старшего по званию.
Теперь же внуки и правнуки той особы, окопавшиеся на даче, принялись рыться в старых архивах и письмах, посетили краеведческий музей, изучили местные хроники, ибо тамошняя земля славилась древней библиотекой под властью полупомешанного учителя литературы. Так и вышло, что им удалось установить личность покойного, а самим превратиться в настоящих следопытов неопределенной окраски.
И вот былого офицера, десятилетиями исправно, как на часах, стоявшего в шкафу – его, который был не чета современным ходокам, что выпали бы из этого шкафа как были, в семейных трусах, при первых звуках трубного гнева – похоронили, как положено, на сельском кладбище, по христианскому обряду.
Своим благородством и верностью скелет сохранил себе толику активного бытия. И по ночам, особенно в канун всех святых, он выбирался из-под плиты и присаживался рядом, внимательно изучая эмаль с коричневой фотографией. Последнюю раскопали дотошные людопыты, и было особенно следопытно взирать на дату рождения с последующим прочерком и знаком вопроса. С фотографии смотрел насупленный кавалер с подкрученными усами, но добрыми – по всей вероятности, карими – глазами, при воротничке и фуражке, а из-под погона струился, теряясь на границе овала, аксельбант. «Вот я какой был», – обращался скелет к местному сброду, но кладбищенское отребье, чьи души так и не нашли упокоения, духовно разложилось и не ценило прошлого, и ничего о нем не помнило – какие-то обрубки и ошметки, воображая себя сущностями, ползали наподобие гусениц, не обращая на новенького никакого внимания. Эти черви, недоразложившиеся призраки, продолжали судачить о житейской чепухе, которая уже не имела к ним никакого отношения.
