…Уже подходя к зарослям, за которыми скрывался заветный шалаш, Дора почувствовала что-то неладное: крапива была смята и к шалашу вела не та еле заметная тропиночка, которой она туда обычно пробиралась, а торная дорога, протоптанная многочисленными ногами. На примятой крапиве толпились пятеро парней из компании, которая собиралась запускать ракету, и Маринка. Та стояла от остальных чуть в отдалении и о чём-то разговаривала с толстым Андрюхой. Вид у них был заговорщический.
Дору охватила злость. Она рванула к ним, не чуя ног, быстро крича на ходу:
– Как вы!…
Но осеклась. Возле шалаша сидел Сашка, с грустным видом разглядывая что-то, лежащее на пакете возле его ног. Когда она увидела, что там лежало, она замолкла на полуслове: там были ракеты и стабилизаторы… вернее, то, что от них осталось: какие-то бамбуковые обломки и палочки, вперемежку с землёй и остатками горючей смеси, добытой с таким трудом.
Сашка поднял на Дору грустные глаза и сказал всего три слова:
– Как ты могла?
Она… Она должна была успокоиться, взять себя в руки и попытаться всё объяснить. Или должна была раскричаться или накинуться на проклятую Маринку. Или…
Но тут Андрюха, стоящий возле Маринки, повернул к ней свои маленькие глазки и проговорил сквозь зубы:
– Подлая воровка!
И она… просто разревелась навзрыд. Закрыла руками лицо, чтобы они все не увидели, как льются слезы из её глаз, и убежала, так и не сказав ни слова.
А назавтра стало ещё страшнее: она вроде бы собралась с силами всё объяснить ребятам и пошла к сараю, возле которого они обычно собирались. Но никто из ребят даже не повернул в её сторону голову, чтобы поздороваться. Вроде бы Сашка попытался встать, но Андрюха потянул его за рукав и тот как-то обречённо сел на прежнее место. А на её любимом месте – на небольшом бревнышке, которое обычно никто не занимал (Сашка даже однажды нацарапал на нём ножом «Дорино место!»), сидела Маринка и о чём-то щебетала с самым что ни на есть беспечным видом. Дору она одарила уничтожающе-унизительным взглядом и отвернулась.
Пришлось гордо пройти мимо. Что ещё оставалось?!!
Но главное испытание её ждало впереди: на месте шалаша было чёрное пепелище. С ужасом глядя на него, она заметила то, что осталось от Наташки: часть туловища и ноги. Кто-то расположил их в издевательски-неприличной позе. Но ее сейчас волновала не Наташка, а конечно же жемчуг! Она бросилась раскапывать место, где он был спрятан, всё еще на что-то надеясь, но нашла только немного чёрного оплавленного стекла. Зажав его в кулаке, она медленно пошла домой, не замечая, что размазывает по щекам слёзы чёрными от золы руками…
…С тех пор прошло пятнадцать лет. Девочка Дора стала взрослой девушкой: очень симпатичной, веселой и общительной. Она очень редко вспоминала этот случай, произошедший с ней в детстве, но именно с тех пор усвоила для себя как дважды-два несколько жизненных истин: не доверять женщинам, если у тех есть повод для зависти, и не доверять мужчинам, если рядом есть женщины, у которых есть повод для зависти. С течением лет это превратилось в кредо: лучше вообще никому не доверять. Истин этих она тоже никому не доверяла.
Но так как она была взрослой и современной девушкой, к тому же весьма общительной, то научилась делать вид, что умеет доверять. И достигла в этом успеха.
У взрослой девушки Доры есть только одна военная тайна, о которой кроме неё никто даже и не догадывается: в шкафу её спальни, в самом потаённом уголке, стоит маленькая шкатулочка в виде шалашика. А в ней – жемчужины. Их ровно тринадцать.На брестском базаре я протянул золотое кольцо армянину, торговавшему бараниной.
Это был жест отчаянья: девятиграммовая «обручалка» оставалась единственным ценным предметом моего багажа, после того как в Париже я заглянул в квартал «красных фонарей». Там я – безъязыкий, но по-русски наглый дикий турист, шёл раскрыв рот и разглядывая неоновые вывески публичных домов, кафе и порнокинозалов, когда меня затащил в какую-то дверь какой-то цыганского вида мужик, объяснявший на ломаном русском, что здесь мне покажут стриптиз за пятьдесят франков. Со смесью любопытства и удивления я ошарашенно смотрел на какую-то крашеную блондинку на маленькой сцене, которая ловко стаскивала с себя остатки нижнего белья, и повернул назад, но было уже поздно: мужик куда-то исчез, а два дюжих негра ловко обшаривали меня в поисках денег: выгребли всё, кроме пластиковой карточки, на которой оставались какие-то крохи, и пинком выставили обратно.
Спорить, возмущаться было бесполезно, от великого Парижа я, в качестве моральной компенсации, получил звёздную ночь на лавочке под Эйфелевой башней. Потом был недельный круиз через Европу, единственной целью которого было живым и желательно здоровым добраться до родной России. И вот через неделю я стоял изрядно потрёпанный и голодный, на брестском базаре, протягивая торговцу последнюю свою надежду – золотое кольцо.
– Сколько хочешь? – Армянин вертел в руке колечко с напускной брезгливостью.
– Сорок баксов.
Я знал: стоило колечко минимум в два раза больше, но действительной цены я получить и не надеялся.
– Сорок? – Жёлтым металлом блеснули ряды зубов, кольцо в ловких пальцах исчезло и появилось вновь. – Дам пять.
Я покачал головой и протянул руку обратно за кольцом и, под глумливую улыбочку, получил в руку вместо тяжёлого тёмного золота какую-то блестящую безделушку.
Опять нарвался на мошенника. Вне себя я схватил его за руку, в которой было моё кольцо, но тут же сбоку появилась еще какая-то харя и смрад лука и гнилых зубов мне сообщил на ухо свистящим шёпотом:
– Соглашайся на пятёрку, парень. А то и этого не получишь.
Минута – и я уже был окружён искусно созданной толпой.
Итог был, казалось, предрешён, когда сбоку раздался истошный визг: какая-то неопрятная старуха с фланга напала на моих врагов, ловко орудуя клюкой.
– А ну разойдись, нечисть черножопая!
Ухмыляющиеся рожи ловко уворачивались от старушечьей клюки, но остановить нападение не пытались. Я умудрился выхватить кольцо и, сунув обратно подделку, рванулся назад. Меня не держали.
В общем, я их понимал: старуха и впрямь была такой, что связываться не захочешь: из-под косматых бровей сверкали чёрные уголья глаз, костлявая рука вращала палку, а изо рта изрыгались ругательства, направленные на весь их род и каждого в отдельности. Кроме того, от неё несло перегаром.
Поравнявшись со мной, она ухватила меня за рукав и сказала:
– Пойдём, сынку.
Вслед что-то кричали, но преследовать никто не решился.
– Соседи это мои, – объяснила мне новая знакомая. – Всё засрали, скоты, сладу с ними нету.
Я хотел как-то поблагодарить и уйти, но любовь старухи мало отличалась от ненависти: буквально на буксире меня поволокли куда-то в сторону частного сектора. Пришлось смириться.
* * *
То, что бабка эта – сумасшедшая, не вызывало у меня никаких сомнений к тому времени, как мы дошли до её хаты. Мне тут же была поведана слёзная история: мужа зарезали «черные суки», сын в тюрьме, дочка вовсе куда-то пропала.
Я представил себе эту хату в пору расцвета семейной жизни – классический «пьяный угол», хорошо мне знакомый тип по родным уральским деревням: пьянство, мужеложство, инцест, сифилис… Правда, агонизирующий вариант такого «угла» – одинокая старуха – мне показался менее опасным, и я решился остаться. Она бросила мне в углу какой-то мешок, на который я устало свалился, и ушла на двор. Вернулась с хлебом и кислыми яблоками, которые я тут же принялся жевать.
На хруст откуда-то прибежал, цокая, белый козлик и уставился на меня наглым глазом. Я протянул ему огрызок, который он принял с удовольствием. Бабка, тут же появившаяся неизвестно откуда, посмотрела на меня ревниво и увела его, ласково обняв за шею.
– Одна моя отрада, кровиночка, – пояснила она мне зачем-то.
Я встал, осмотрелся. Жилище было бедным – хуже некуда: стол и стул на грязном полу, какая-то посуда в покосившемся шкафу, электроплитка на кривой табуретке… Во дворе – грязь и курицы, чуть дальше – большой запущенный сад с яблонями, сбоку – хлев для скотины и тут же колодец. Из хлева было слышно бормотание старухи. Она что-то рассказывала своему козлу.
Время было ещё не позднее, но я так устал, что за пару часов сна готов был продать душу дьяволу. Поэтому, недолго думая, вытащил из своего тощего рюкзака спальник и растянулся в углу, положив сам рюкзак под голову. Сон пришёл мгновенно.
* * *
Проснулся я ночью – от непреодолимого желания отлить. Пошёл на двор, с трудом вспоминая где я. Было темно, и уборную я искать не стал – пристроился в углу хлева. Оттуда издавались какие-то звуки. Я осторожно закурил, ёжась от прохлады, и осторожно заглянул в щель: в углу, на сене, копошились два тела: белая козлиная шерсть мерцала в темноте, старуха что-то ласково шептала.
