Но вернемся к больнице. В анализах всё было нормально. К вечеру меня отвезли в терапию (я рвался туда, потому что в реанимацию не пускали посетителей). Попросил медсестру позвонить моим детям.
«Никишин-продакшн» пришли испуганные. За ними в палату решительно вошла Инга. Вид у нее был взбудораженный и укоризненный; дескать, «вот, допрыгался, Козерог Кобелинович!». Как всегда ее проницательность была обращена не туда.
В палату в это время зашел терапевт. Он когда-то безуспешно лечил меня от астмы. «У Вас был астматический приступ?», – спросил он. «Нет. Астмы у меня нет». – «Как это нет? Не может быть!» – «Я ликвидировал причины: пыль, сырость и прочее. И болезнь прошла». Доктор внимательно осмотрел меня и бодро резюмировал: «Да, действительно. Такого можно отправлять альпинистом на Эверест!».
Если врачи не нашли у вас никакой болезни, значит они бюджетники. Инга удивленно спросила: «Так что же случилось?». Доктор вздохнул: «Он – чувствительное создание: переживает от неурядиц и проблем, причем, не только своих. Копит всё в себе, не выплескивает, терпит до последнего». Врач ушел, пообещав зайти в понедельник. Инга тоже ушла, бодрым строевым шагом. Я дождался, пока все врачи разойдутся по домам, попросил детей забрать мои вещи у брата в хирургии, оделся в принесенное и потихонечку слинял домой.
Ночью я лежал на диване и никак не мог заснуть, вспоминая события последних дней. Вдруг средь ночи зазвенел дверной звонок. Открыл. На пороге стояла Уля. Я опешил. Она молча сунула мне в руку книгу и убежала. Я крикнул вслед: «Постой!». Но она не остановилась. Догнать ее я не мог, так как после больницы был еще слаб. Дозвонился ей на мобильник. Она возвращалась на такси в столицу. Я долго объяснял ей, что же со мной случилось и как мне плохо. Она долго молчала, а потом четко произнесла: «Ты мне не нужен». Я обмяк, машинально вякнул «до свидания», выключил мобильник и устало подумал: «Даже если тебе, холодная стерлядь, никто сто тысяч раз не нужен, нельзя так – как ножом по горлу. Тем более, что я любил тебя, был предан и верен, как собачонка». Все мужчины (и я не исключение) глухи и слепы, как кроты: сначала выдумывают принцессу, не видя нутра и доверяя всему, а потом изумленно вытаращиваются на чудовище, которому поклонялись. Вообще мужчины относятся к женщинам как к богиням: сначала поклоняются, потом оскверняют.
Утром, томясь тоской, я вышагивал из угла в угол, глотал успокоительные таблетки и пытался вспоминать… Но мало что вспоминалось. Спасибо тебе, склероз, за прекрасное прошлое! Слава богу, склероз это еще не маразм.
Ближе к вечеру, движимый предчувствием, я заглянул в почтовик. Письмо от нее! Она извинялась за свои слова, якобы вызванные стрессом, и писала, что я ей нужен. Это был сплошной туман из ожерелья слов.
Не зря говорят, что примирение с любимой после ее измены похоже на хрустальную вазу, склеенную из осколков: пользоваться ею еще можно, а любоваться – уже нет. В субботу поздним вечером Уля приехала ко мне.
Мы лежали в темноте рядом, но не хотелось ничего. В душе была безысходность, пустота. Я равнодушно смотрел в потолок. Уля начала что-то говорить. Это были слова оправданий, сотканных из полуправды-полулжи. Я стал вслушиваться. В какой-то момент показалось, что она говорит искренне и что я болван, который всё навыдумывал…
Утром мы взяли Смелого и решили прогуляться на охоту. Деревья уже потеряли листву. Под ногами всё было желто от несчастных листьев. Пришли к реке. Было сыро и скользко. Увидев у берега стайку уток, я засуетился и быстро ринулся к ним по хляби. Говорят, что кто пытается шагнуть двумя ногами сразу, не сдвинется с места. Я шагнул, но тут Смелый рванул поводок. Я поскользнулся и упал, носом в грязь. Очки полетели в одну сторону, поводок в другую, ружье в третью, матюгальники в четвертую. Уля забулькала смехом. Под ее гоготание я стоически очистил от грязи стекла очков, ствол ружья и куртку. Утки благополучно улетели.
Мы вышли в поле. На опушке краснела рябина. «Давай пойдем нарвем», – предложил я. «Нет. Не буду пить твою винорябиновку», – холодно отрезала Уля. – «Ладно. Сам буду пить. А для тебя могу приготовить клюковку. У меня клюква есть в морозильнике». – «Не хочу никакой клюковки». – «А чего ты хочешь?». – «Хочу побыстрей уехать», – буркнула она себе под нос. Я растерялся: «Почему – уехать?». Она усмехнулась: «У меня есть право на собственную жизнь. Надоело отчитываться за каждый свой шаг и обращаться с тобой как с хрустальной вазой».
Мне вновь стало отчетливо ясно, что она все эти полгода просто играла со мной и что никакой любви с ее стороны не было, нет и не будет. Тот, кто играет в любовь, рискует не полюбить никогда.
Если бы я умел злиться, гневаться, ненавидеть, то снял бы ружье с плеча и пристрелил эту холоднокровную поганку. Но такие чувства мне не доступны. Уля прозрачным святым взглядом посмотрела на меня. Я поправил ружье на плече, отвернулся и быстро зашагал прочь. Жаль, что я не Отелло: не способен задушить.
Хочешь сохранить в сердце воспоминание о любви, а не о ненависти? Тогда уйди от любимой прежде, чем она покинет тебя. У древних греков могла бы быть на эту тему вот какая присказка: Боги играли в рулетку. «Ставлю на любовь», – сказала Венера. «Ставлю на ее последствия», – ответствовал Тантал.
Маришка. Теологические дискуссии
Разрыв с Ульяной я переживал тяжело. Даже работа не помогала. Из психологической ямы меня вытащила 30-летняя художница Маришка, как будто судьбой посланная для этого. Когда я готовил к печати сборник курьезных изречений, издательство поручило Маришке сделать иллюстрации. Она была веселой длинноволосой брюнеткой, маленького роста, с приятными округлостями. Маришка была помешана на двух вещах: рисовании и религии. На счет рисунков мы договорились легко: я быстренько набрасывал на бумаге примитивный эскиз, иллюстрирующий какой-либо афоризм, а она тут же, сходу, несколькими точными росчерками, перевоплощала мою мазню в маленький графический шедевр.
Касательно же религии мы никак не могли найти консенсуса. Вообще-то у меня от консенсуса скулы воротит от скуки. Но тут дело чуть до драки не доходило. Например, прочитав в главе «Религия» сборника опасные фразочки («Куда Бог не поспевает, туда черта посылает»; «И послал Господь черта к чертовой матери», «Кто верит в Бога, тот верит и в черта», «Союз с чертом прочен, ибо скреплен договором и подписан кровью; союз с Богом шаток, ибо поддерживается только надеждой»), Маришка возмутилась: «Викентий, эти фразы кощунственны!». Голос у нее стал пискляво-высокий и одновременно трескуче-певучий, как будто из детского мультфильма. Я ответил шутливо: «А что такого? Разве ты не в курсе (в ходе спора мы незаметно перешли на „ты“), что черт, он же по совместительству дьявол, это божественный мученик, принявший на себя тяжкое бремя всего мирового зла. Дьявол – разжалованный Богом ангел, судьбой повышенный в чине. Ангел демону – родной брат, а демон ангелу – черт с рогами. Какие бы пакости дьявол ни творил, для него это грехом не считается. На божьи упреки дьявол отвечает ангельским молчанием. Кроме того, ответь мне, Маришка, от кого деньги: от бога или от черта? Правильно, от черта. А табак, вино, гульба, секс, юмор, слава? Тоже от черта. Вот и получается, что всё лучшее в жизни от черта; а от бога одно занудство».
Она обидчиво замолкла, а потом, не удержавшись, тихо молвила: «Страшный суд вершится каждый день, но на земле всем наплевать, ибо с небес сюда не рапортуют. Разрушение церквей опасно не для Бога, а для разрушителей». Я подлил масла в огонь: «Вот ты говоришь „церковь“; а мне слышится „кровь“. Между Богом и церковью нет ничего общего, как нет и не может быть ничего общего между истиной и ложью». Маришка рассердилась и целых пять минут со мной не разговаривала. А потом изрекла: «Всё разумное в мире от Бога, всё неразумное – от сынов божьих». Я кивнул: «Вот и я об этом. Выше разума может быть только одно: Высший Разум. Если бы он был. Вообще-то Бог и религия вещи разные: Бог – свет надежды; религия – мрак безысходности». – «А! Так ты все-таки не отрицаешь Бога!?». – «Знаю, что Бога нет, но чувствую его руку на своем плече». Маришка нравоучительно заметила: «Не надо сомневаться в Боге. О нем не нужно размышлять логически. В него надо верить сердцем». «Если боги хотят вас погубить, они лишают вас способности к сомнениям. Будем же пытаться уразуметь, ежели не в силах верить», – упрямо возразил я. «Сомневаться нужно в себе, а не в Боге. Конечно, тот, кто верит всему – глупец, но тот, кто не верит ничему, вообще безумец», – веско сказала Маришка. «Не называй безумцем каждого, кто тебе не понятен. Да, Бог должен трепетать в сердце, а не дремать в небе. Но так уж я устроен, что начинаю верить во что-то только тогда, когда хорошенько понял». – «Это тебя гордыня одолевает. Гордыня – взлет в бездну. Кто верит в знание, тот не знает веры». – «А как же без знаний? Один сомневающийся стоит дюжины верящих. А я сомневаюсь даже в том, в чем твердо уверен». – «Сомневаешься в чем уверен?», – переспросила Маришка и добавила, тоненько захихикав: «Научный сотрудник это не только должность, но еще и диагноз».
