— Долька! — крикнул я и припустился за ним. — Чего же ты?
— Чего, чего… — Он зло сплюнул под ноги. — Сам не знаю, чего. Пакостно мне, вот и все. А должно быть ему пакостно, ведь так? Он во всем виноват, правда? Ведь если бы не он…
— Ты с ним дрался?
— Не. Дал по носу, чтобы знал. Мужик нас какой-то разнял.
— Это Колькин папа… Знаешь, Долька, нам надо с Венкой подружиться….
— Чего? — Он остановился, уставился на меня расширенными глазами.
— Надо, Долька. Он же совсем один, я это чувствую. Дышло от него отказался, да и чему его Дышло научит? Ничему. И, знаешь, Венке тоже стыдно.
— Как бы не так, — возразил Долька, но уже спокойно.
— Честное слово — стыдно. Только он отчаянный, и мне это нравится.
— И мне, — нехотя признался Долька. — Я стою, жду тебя, а тут он выходит. Знаешь, как зло на себя стало? Я не мог, а он смог. Ну, я и дал с досады. Себе-то я не могу дать!
— Догоним, а?
— Не, теперь не выйдет. Он же обиделся.
— А все-таки…
Долька задумался.
— Он побежал туда, к парку. Пошли…
Ворота парка были открыты, но праздничная толпа сюда еще не дошла. В березах покаркивали грачи. На дорожках, на пятачке танцевалки гусеницами грелись осыпавшиеся сережки. Венку мы нашли у фонтана с бронзовой девушкой. Он всхлипывал, подставлял ладонь под струю, сложив ее ковшиком, и прикладывал к носу. Он так был занят, что не услышал, как мы подошли. Долька тронул его за плечо. Венка обернулся, в глазах его тенью пробежал испуг.
— Давай дружить, — сказал Долька.
Глаза у Венки посветлели.
— Давай, — обиженно согласился он.
Мы вышли из парка. Долька покосился на меня и вдруг спросил:
— Чего ты книжку не отдал?
Тут только я заметил, что в спешке унес сказки Андерсена. Я беспомощно повертел книгу в руке, посмотрел зачем-то на обложку, там был нарисован средневековый городок и летящие над острыми шпилями замка дикие лебеди.
— Так вышло, Долька. Колькин отец сказал, что тут двое сцепились. Я сразу подумал на тебя и на Венку, выскочил… Ты сам отдашь. Ты сам пойдешь и отдашь. Теперь ты должен пойти к Кольке, иначе получится, что это ты виноват во всем, потому и не показываешься. Верно я говорю, Венка?
— Верно, — подтвердил тот, шмыгнув распухшим носом. — Мы все вместе пойдем, ладно?
Долька наморщил лоб, ему неприятен был этот разговор.
— Ладно, там увидим…
Фонарик оттягивал мне карман брюк и при каждом шаге стукал по ноге. Я не рискнул подарить его Кольке, когда узнал, что на правой руке у него только большой палец.
Последняя сказка
Створки окна были открыты в ночь, и в одной из них подрагивала большая светлая луна. Старый тополь у дороги за несколько дней после первой грозы стал темным, высоким, густым, от него тянуло щекочущим запахом свежей листвы. Она клейко отсвечивала по краям ветвей, и видно было, как ныряют в нее и снова взлетают сытые майские жуки. Один из них — с когтистыми лапками и глянцевым тугим брюшком — вяло скребся в спичечном коробке на обмякших и липких листьях.
Моя мама снова работала в ночь, и мы — Долька, Венка и я — читали сказки Андерсена. Мы прочитали уже про стойкого оловянного солдатика, про Дюймовочку, бежавшую от старого крота, и про девушку, братья которой были злой колдуньей обращены в лебедей. Вместе с маленькой и отважной Гердой мы проделали путь в страну Снежной королевы и спасли Кая. А теперь мы были там, где император и все остальные жители-китайцы, где услаждала слух старого властелина механическая заморская птичка, а живой соловей был изгнан из дворцовых садов.
— Вот дураки, — возмутился Венка и посмотрел в окно. Там, по крышам сараев и особнячков, на кусты сирени, на молодую траву, беззвучно рассыпаясь прохладными бликами, стекал лунный свет. Играли огни в частых переплетах фабричных окон, их сотрясал гул станков и машин, а вокруг, собираясь мягкими волнами, над безлюдными дворами и улочками густела волшебная тишина.
Я знал эту сказку еще с тех времен, когда мама, посадив меня на колени и покачивая, читала мне большие книжки с красивыми картинками, и теплому ее голосу, как сверчок, вторил легким поскрипываньем старый, расшатанный венский стул. И все равно хорошо было слушать давно знакомую сказку и думать о своем. Например, о том, как мы утром бегали за город слушать жаворонков.
Самое удивительное, что предложил это Венка! Венка и жаворонки! Я никогда бы не поверил. А все объяснялось очень просто. До войны Венка жил в деревне, где жаворонки, звенели прямо над крышами изб.
Венка вытащил нас за город. Я сразу принял его сторону, но промолчал. Долька снисходительно хмыкнул:
— Ты чего — юннат?
— Тоже выдумал!
— Есть такие. Скворешники делают. Так и быть, прогуляемся.
Он повесил замок на дверь, и мы зашагали к окраине города. Утро было пасмурное. Такое нередко выпадает весной, когда приходят с севера водянистые облака, заслоняют солнце и выдыхают на землю сырой холод, пахнущий дождем, а то и снегом. И на этот раз можно было ждать дождя. Долька хмуро посмотрел на небо, но ничего не сказал. Мы миновали окраинные улочки, жители которых упрямо копошились в своих огородах, перелопачивая слежавшиеся за зиму гряды, и перед нами раздольно раскинулась зеленеющая равнина с холмами, овражками, бурыми холстинами полей, пушистыми перелесками и далекими маленькими селами.
Не знаю, как Дольку, а меня после долгих месяцев в тесноте улиц, каморок и дворов этот простор ознобил уже испытанным однажды цыганским чувством освобождения.
Ветер за городом был широким и свежим. Он шуршал в светлых и еще влажных кустарниках, сквозь которые мы продирались, разводя руками упругие живые ветви орешника, вольно гулял над вспаханными полями, особенно крепко пахнущими разворошенной землей. В гулах его роились журчащие, ликующие звоны.
— Ветер звенит, — сказал Долька.
— Ветер! — рассмеялся Венка, но не обидно, а ласково, — Это жаворонки поют. Слышишь?
Мы слушали. Казалось, их сотни, тысячи, а мы тщетно обшаривали глазами каждый кусочек неба. А где же они — эти жаворонки?
— Летают. В траве ходят. Сейчас увидите. Бежим…
Шумно дыша, мы остановились на вершине пологого бугра, и Венка ткнул пальцем вверх.
— Вот он, видите?
Под большим ватным облаком, взлетая к нему и падая, как мячик на резинке, трепетала крыльями маленькая пичужка, и от нее кругами расходилась веселая трель.
— Надо же, — удивился Долька, — такая крошечная и такая громкая.
Жаворонок внезапно исчез, словно его ветром смахнуло, песня его оборвалась, но вокруг на тысячу ладов продолжали ее другие.
— Устал, — с нежностью пробормотал Венка. — Отдохнуть пошел…
Мы вернулись в город, и после распаханных полей, песен жаворонков и раздольного неба тесно и скучно нам стало в знакомых горбатых улицах, сдавленных сараями дворах и отсыревших за зиму каморках. Настроение это держалось долго, до самого вечера. Вечером мы сбежали от него в сказки Андерсена…
Теперь читал Венка. Заморская птичка сломалась и пела только раз в год. Император захворал. Сама смерть уселась ему на грудь.
«Она надела на себя корону императора, — читал Венка, — забрала в одну руку его золотую саблю, а в другую — богатое знамя».
«— Музыку сюда, музыку! — кричал император. — Пой хоть ты, милая, славная золотая птичка!»
— Запоет она, дожидайся, — сказал Долька.
«Смерть продолжала смотреть на императора большими глазницами. В комнате было тихо-тихо».
К нам влетел жук и начал громко щелкаться о стены, Мы все вздрогнули.
Луна ушла из откинутой и закрепленной на крючок створки. Я поискал ее и увидел уже над тополем.
Венка дочитал сказку до конца и закрыл книгу, потому что это была последняя сказка. Наступила глубокая и прозрачная тишина. Жук, влетевший в комнату, карабкался по марлевой занавеске.
— А ты соловья слышал?
— Не знаю. Может, и слышал в деревне. Я тогда маленький был.
— А в городе соловьи бывают?
— Бывают. В садах.
— Я ни разу не слышал, — признался Долька. — Их, наверно, фабрика глушит.
— Наверно, — согласился Венка и посмотрел на часы, — Уже поздно. Я побегу.
— Мы тебя проводим.
— Да ладно, я один. Быстро добегу…
— Не, мы же друзья…
Венка не стал спорить, да и не хотелось ему идти одному в такое время. Мы спустились по лестнице во двор, обогнули сараи и вышли на кирпичный тротуар. Он был узкий, и мы шли плечом к плечу. Мы ничего не боялись: ни тупиков и закоулков, ни дурных людей. Мы были сильны, потому что были вместе. Нам никто не встретился, и мы немного пожалели об этом. Хотелось какого-нибудь испытания нашей дружбы.
Венка помахал нам рукой с крыльца, и мы повернули обратно.
— А он ничего, правда? — сказал Долька. — Только какой-то неверящий. Ну, оно и понятно. У него жизнь была трудная.
