— Давай, давай хвали своего начальника! — огрызнулись в ответ ребята.
Трофим Матвеевич сел на мотоцикл сзади Марьи, они помчались по улице села. Вела машину Марья смело, уверенно, ловко объезжая рытвины и ямы.
И вся она оказалась ловкая, ладная, статная, когда вместе с Трофимом вошла в магазин и сняла рабочий халат. Теперь резко обозначились ее тонкая талия и высокая сильная грудь. Ему захотелось сказать Марье что-то хорошее. И он вспомнил, что когда-то в Ленинграде, кажется в Эрмитаже, он видел «Венеру Таврическую». Марья чем-то напомнила ту картину.
— Венера! — стараясь придать голосу шутливый оттенок, сказал Трофим Матвеевич.
— Что, что?
— Богиня красоты.
— Ну, если у глупости есть своя богиня, то вполне возможно, что она и вырастила меня, — засмеялась Марья, делая вид, что не придает словам Трофима никакого значения, хотя и видно было, что они ей приятны.
Потом она разом посерьезнела, поскучнела и прямо, без обиняков спросила:
— Вы приехали что-то проверять?
Да, он приехал проверять жалобу, в которой писалось, что хорошие товары продаются по знакомству, магазин часто бывает запертым. И он ожидал, что, услышав обо всем этом, Марья растеряется. Ничего похожего! Она в ответ громко расхохоталась:
— Верно. Но вы обратились не по адресу. Эта жалоба написана не на меня, а yа вас. Если нужных товаров в достатке нет — кому я и что продам? Давайте мне побольше товаров, и никто кляуз писать не будет!
Растерялась не Марья, растерялся сам Трофим Матвеевич. И сказал что-то совсем невразумительное, лозунговое:
— Надо уметь торговать и тем, что есть.
— Ну уж, этому меня пусть не учат. Тот, кто аккуратно вносит паевые, тот в первую очередь и получает льняные платки и дешевые ситцы.
— А почему лавка была закрыта, когда я приехал?
Нечего больше сказать, дай хоть за это зацеплюсь. Глупо, конечно, Трофим и сам понимал, но эта Венера Таврическая так вела разговор, что постоянно загоняла его в угол и он никак не мог от обороны перейти к наступлению. Вот и на последний его вроде бы каверзный вопрос Марья ответила очень просто:
— А что за нужда стоять за прилавком с утра до вечера, если покупателей пет?!
К чему бы еще придраться? Товары аккуратно разложены на чистых полках, везде видны ценники, витрины сверкали и даже пол был намыт так чисто, что по нему ступать жалко. Очень культурная, оказывается, продавщица в Сявалкасах, и как же это раньше Трофим Матвеевич не знал ее!..
С тех пор Марья не выходила из головы Трофима Матвеевича. Его и во сне преследовали ее смелые синие глаза. И через неделю он, захватив с собой председателя сельпо, поехал в гости к Марье. А потом уже и совсем зачастил. Познакомился с родителями невесты. Да, Марья стала его невестой, а потом и женой. Марье тогда шел девятнадцатый год, ему… ему было тридцать два…
Ах, какое это прекрасное было время! Цвела черемуха, и соловьи всю ночь напролет заливались в приречных зарослях. Ему казалось, что соловьи поют для них и черемуха расцвела тоже для них… До этого он не раз говорил себе: ну чего не женишься, годы-то уходят… Хорошо, очень хорошо, что он не женился раньше!
Безмятежно, словно сладкий сон, прошел медовый месяц. Как он нежил, как целовал свою Марью! Недаром ведь по-чувашски медовый месяц еще называют и месяц чуп-чуп — месяц поцелуев.
А потом, уже в пору сенокоса, однажды ночью Трофим Матвеевич проснулся от стона Марьи. Еще с вечера она сказала: «Ночь будет душной, вдвоем жарко, лягу на диване». Трофим вскочил со своей постели и подбежал к дивану.
— Подай таз! — сквозь сжатые зубы простонала Марья. — Не слышишь, умираю…
Тогда только Трофим пришел в себя и понял весь ужас случившегося.
— Что ты делаешь? — закричал он. — Что делаешь?
— Сама знаю. Погаси свет.
Больше Марья не сказала ни слова. От большой потери крови время от времени она впадала в забытье. Трофим Матвеевич хотел позвать врача, однако Марья отказалась наотрез:
— И не вздумай!
А наутро, побледневшая, с синяками под глазами, Марья встала с постели и, как ни в чем не бывало, начала одеваться.
— Ты куда?
— А кто же за меня — ты будешь работать?
Он, конечно, не пустил ее на работу. Но Марью с той ночи словно подменили. Она как-то разом потускнела, замкнулась в себе, холодок отчуждения чувствовался теперь в каждом ее жесте, в каждом взгляде.
Ну почему она ничего не сказала ему? И тогда все было бы по-другому. А ребенку теперь было бы десять лет…
С этой горькой мыслью Трофим Матвеевич и уснул.
Чтобы не разбудить спящего мужа, Марья тихонько прикрыла дверь. Сразу же разделась и — к зеркалу. Нет, она еще молода и красива. И глаза еще молоды, и тело крепкое, упругое. Губы полураскрыты в улыбке, словно приготовлены для поцелуя.
— Ты будешь моим, — тихонько прошептала Марья.
Если уж Марья задумала — добьется своего.
Оглянулась на спящего мужа, и улыбка сошла с ее лица, будто ее ветром сдунуло. Марья шагнула к дивану, села на него и беззвучно заплакала. Заплакала впервые за много-много лет.
— Голова-то на плечах у тебя для чего? Для шапки? Где ты раньше-то был? Разве не знаешь, что наряды я распределяю с вечера?
«Сколько вопросов за один раз!» — усмехнулся Павел, услышав их из раскрытой двери председательского кабинета.
— На крыше собственного дома небось нет ни снежинки, весь счистил, а на крышах фермы стропила готовы треснуть. А ведь сам был председателем. Как ты руководил колхозом — не представляю.
Павел понял, что Прыгунов распекает бывшего председателя колхоза, а ныне заведующего фермой Федора Васильевича.
Дверь открыта, — значит, можно заходить.
На всякий случай все же спросив разрешения, он вошел, поздоровался. Федор Васильевич, похоже, не узнал его, а может, в эту минуту ему было не до Павла; председатель тоже молча кивнул ему на стул у двери и начал искать на столе какую-то бумажку.
— Ладно, ладно. Ни людей, ничего больше не буду спрашивать, — с обидой в голосе сказал Федор Васильевич, затем поднялся и пошел из кабинета. Выбившийся из-под пояса пустой рукав висел прямо и неподвижно. Павел проводил взглядом бывшего председателя, и ему почему-то стало жалко его.
Новый председатель все еще хранил молчание. То ли углубился в чтение найденной бумаги, то ли ждал, когда Федор Васильевич уйдет совсем.
— Вот и подымай колхоз с такими работниками, — когда дверь за Федором Васильевичем закрылась, сказал Прыгунов, как бы приглашая Павла вместе с ним поразмыслить, как можно «подымать колхоз с такими работниками». — Как от козла — ни шерсти, ни молока. Какую работу я могу ему доверить? А выгнать — семья голодной останется. Родятся же на свет такие пустоцветы, тащи их, как пустую телегу. Даже когда разжуешь, так и то он проглотить не умеет. Что и умеет, так ворчать. А работать — за него председатель работай.
А теперь Павлу показалось, что и Прыгунов прав. И что так горячо он о своем председательском деле говорит — Павлу понравилось. Значит, человек живой, не равнодушный. Вот только когда Павел встречался с его черными и острыми, как буравчики, глазами, ему почему-то каждый раз хотелось поскорее отвести свои.
— Садись, чего стоишь. В ногах, говорят, правды нет. Откуда?
— Здешний. Сявалкасинец.
— Да? — удивился председатель. — Тогда извините, что не признал. А может, и потому не знаю, что держитесь в сторонке от колхоза или вовсе работаете в райцентре.
— В сторонке — это не по моей части, — выдерживая острый, колючий взгляд Прыгунова, резко ответил Павел. — Я — Кадышев. Вернулся из Казахстана.
— A-а, что-то слышал. На побывку?
— Нет. Насовсем приехал.
— В колхозе собираетесь работать или…
— А где же еще?
— Что ж, одобряю. — Прыгунов даже встал из-за стола, — Одобряю. Да и не годится держать заколоченным отчий дом. Усадом мы, правда, пользовались. Но если будете работать — в этом же году вернем. Вы ведь, кажется, тракторист? Тогда… — Прыгунов секунду помолчал, что-то прикидывая, и договорил: — Тогда для вас и трактор имеется. Можете хоть сегодня принимать.
— Спасибо за доверие, — Павел встал.
— Постон, напишу записку к Виссариону Марковичу. Он ваш бригадир и механик.
Председатель вырвал чистый лист из лежавшего на столе блокнота, быстро написал что-то на нем и подал записку Павлу.
— Если поторопишься — еще застанешь его в кузнице.
— Хорошо. Но я хотел кое-что спросить.
— Знаю. Все будет. Скажу бухгалтеру. Пока на первый случай центнер пшеничной муки хватит? Хватит. Мяса нет. Все наличное сдаем государству. Корова твоя еще на ферме. За то, что шесть лет доили ее, выдадим литров шестьсот молока. Хочешь забрать ее — забирай, не хочешь — купим ее у тебя. Еще что тебе? Где живешь? Женат?
