таким зверем. Если бы она не была брюхатой, еще бы крепче досталось.
Когда она окотилась, Паня устроил котятам лежанку за печкой, и мы то и дело подбегали глядеть на четыре пушистых, слепо барахтающихся беспомощных комочка. С неохотой поехали в тот день за Волгу по грибы и землянику. В лесу переговаривались, как их назовем, жалели только, что не догадались разглядеть, которые из них коты, которые кошки.
Воротились — лежанка пуста. Муська с тоскливым мяуканьем глядит на нас, будто просит найти ее детей. Пристаем к маме: где котятки?
— Выбросила, — говорит. — Нам и Муськи хватит.
Со слезами донимаем ее: куда выбросила?
— Зарыла где-то. Вроде за ближним складом. Не помню.
Бежим искать. Мусор везде, щепки, разве отыщешь. Тормошим дядю Стигнея, не видел ли, где мама котят зарыла.
— Марья-то Ондреевна? Сказывать не велела. Да уж ладно, все одно дохлые. Вон, где якорь торчит, им тут и карачун пришел.
Кидаемся вниз по пригорку к якорю. Земля в одном месте немного взрыта. Валимся на колени, разрываем ее, задевая пальцами друг друга и сталкиваясь головами. Вот и знакомые пушистые комочки. Выхватываем их из ямки, дышим в их слепые мордочки. Чудо! — зашевелился и пискнул у Пани, потом у меня. Все четверо воскресли. Потихоньку отнесли их на сеновал и там уложили в старом чемодане без крышки. Володька притащил кошку. Не успел влезть по лестнице, как она метнулась у него из рук и прямо к чемодану. Учуяла. Умиленно зажмурилась, когда детеныши уткнулись ей в живот.
— Мама, — шепчет Володька, — улыбается.
Я не вижу из-за его головы, как она улыбается, и плачущим голосом прошу, чтобы посторонился. Он дергает плечом и шипит:
— Ты, что ли, за ней бегала?
— Она бы сама пришла. Навалился… рыжий с грыжей.
Мне уступают место Паня и совсем еще маленький Витюшка.
Тайну мы хранили ревниво, лазили на сеновал по одному, лестницу после отставляли в подволоке.
Котята подрастали и делались такими красивыми, словно сбежали с какой-нибудь картинки. Один — черный, мордочка снизу и брюшко белые — ловко стоял на задних лапках, когда чесали у него за ушами. Паня, самый образованный из нас, учивший уже географию всех частей света, называл его пингвином. Другие котята пестрые, и каждый со своей причудой. С шумом носились они по сеновалу, заглядывали с балки вниз, во двор, и все опаснее было, что мама увидит их. Во второй раз она их не зароет, но нагоняя нам не миновать.
Не знаем, что с ними и делать.
— В Кряжовск отвезу и продам, — решил Паня. — Завтра базар. Сколько-нибудь дадут.
Володька вызвался отвезти его на лодке. Поехала и я; мне до слез жаль было расставаться с котятами и хотелось быть с ними до последней минуты, увидеть, в чьи руки они попадут.
И вот мы ходим по базару, два котенка у Пани на руках, два выставили умные недоумевающие мордочки из его карманов. Володька, будто чужой, подходит, торгуется, потом седой кудрявый мужик посмеиваясь взял у Пани котенка; мордовка с лубяным пещером за спиной выбрала того самого, который умел стоять на задних лапках и был похож на пингвина. Я едва видела сквозь слезы, как чужие люди уносят одного за другим наших котят. Последнего взяла баба в цветастом платке и сунула своему босому и в малахае зареванному парнишке: тот одолел, чтобы купила ему киску.
Когда мы опять сели в лодку, на коленях у Володьки оказался каравай ржаного хлеба — это Паня огоревал на вырученные деньги. Хотелось есть, время было голодное, но меня и хлеб не обрадовал. Кажется, дня бы три кусочка в рот не взяла, только бы воротить наших веселых пушистых зверюшек.
И подивилась же мама, когда мы рассказывали ей, на какие деньги купили этот каравай. Похвалила нас:
— Такими и будьте: жалостливыми.
Тем же летом за Волгой, когда усталые брели с корзинами грибов к берегу, нечаянно наткнулись на зайчонка. Маленький, совсем еще несмышленый, он выскочил прямо перед нами на тропинку и оцепенел. Уши вдвое длиннее мордочки, стрижет ими от испуга и, видно, поглядеть охота на нас. Володька свистнул в два пальца, поставил корзину и кинулся к зайчонку. Тот прижался к земле, наверно ошеломленный его разбойным свистом.
Все мы подержали зайчонка на руках, погладили. Уговорились, что будем растить его, кормить морковкой.
— Станет большой, зарежем и съедим, — сказал Володька, самый практичный из нас. — Мех — на шапку мне: я поймал.
Зайчонок был в эту минуту у меня. Я отшатнулась с ним от Володьки.
— Может, живьем съешь? Как бы не на шапку тебе. Подрастет и выпустим. У него свои зайчонки родятся.
— Процесс линьки наблюдать будем, — рассудительно поддержал меня Паня. Он часто ошарашивал нас непонятными словами, чтобы мы чувствовали, на какой он умственной высоте стоит по сравнению с нами.
До самого берега шли и спорили, какое дать имя найденышу. Володька хотел назвать Ушастиком, Паня каким-то Керзоном, я доказывала, что лучше всего — Пушок.
— Пощупайте! Пушок, пушинка.
Переспорила. Согласились.
Дома смастерили и для него клетку из прутьев, пол устлали травкой. Чтобы Муська не надумала съесть Пушка, — мы еще не забыли, как она хамкнула беззащитных мышат, — Паня поставил ее перед клеткой и погрозил лютыми казнями, если она не сдержит своего зверского инстинкта.
— Аппетита, — перевел мне Володька.
На другое утро клетка оказалась пустой, два прутика перегрыз кто-то. Ясно, что не Пушок, где ему, такому недоноску, с прутьями сладить. Володька попробовал зубами их крепость и уверенно сказал, что это Муськина работа.
— Она слопала, больше некому.
— Может, крыса? — попыталась я вступиться за Муську. — Прибежала со склада и утащила.
Мои доводы даже Витюшка признал несостоятельными. Муську опять поставили перед клеткой. Паня для ясности начертил пальцами на полу фигуру зайчонка.
— Казнись, хищница! — Он ухватил ее за ухо двумя пальцами и начал трясти, словно звонил в колокольчик.
Я затопала и со слезами закричала, чтобы не терзал Муську.
— Не трепай за ухи, не она это.
И верно: пошла мама баню топить, гляжу, машет мне и знаки делает, чтоб я тише подходила. За баней, среди лопухов, сидит наш Пушок, моргает розовыми глазами, вот, мол, как я ловко спрятался.
Прожил он у нас с месяц и стал вовсе ручным. Клетку мы изломали. Бегал Пушок где ему вздумается, спал вместе с нами на полу. Пригреется между мной и Володькой и посапывает.
Как-то уговорились, что завтра увезем его на тот берег и отпустим. Процесса линьки решили не ждать: Паня учится, наблюдать ему некогда, а Пушку надо еще до зимы
