своих отыскать, к лесу привыкнуть.
Проснулась я всех раньше, хочу погладить его, шепотком попричитать, что мы сегодня расстанемся. Пушок уткнулся головой под бок Володьке, длинные задние лапы вытянул, лежит — не шелохнется. Трясу Володьку, ну-ка, мол, рыжий хряк, навалился. Вытаскиваю Пушка, у него и уши повисли, глаза тусклые, мертвые. Уж тут я не шепотом, в голос запричитала, всех на ноги подняла. Витюшка драться налетел на Володьку, хоть тот вдвое и старше его и рослее. Мама вмешалась в перепалку, зря, мол, содомитесь: сонный вроде младенца, какой с него спрос.
Все жалели Пушка. Уложили мы его в картонную коробку и зарыли на возвышеньице за нашим огородом, которое с тех пор и стали звать Заячьей горкой.
4
Жили мы на отшибе, но разве могло миновать и нас то бурное тревожное время. Вдруг на Гряде всполошно и как-то выжидательно заговорили, что сшибли царя и его место захватили какие-то временные. Ждали, вот-вот кончится война с германцем и легче будет жить. Война не кончалась, житье легче не делалось. Вихрем ворвалось известие — в Питере восстание, идет настоящая революция, переворот всей жизни: большевики встали у власти, Ленин. На Волге все — пароходы, баржи, пристани— стало народным, советским.
Новости, слухи ветром бились в окна нашего дома. Слышим, не хотят прежние хозяева сдаваться, поджигают склады, калечат суда, ежели, мол, не наше, пусть никому не достанется. Тятенька рассказывал, какой оставили после себя разор его бывшие хозяева, лесные промышленники братья Губины.
— Лесопилка — агромаднейшая была! — дымом пустили. На что топоры, пилы, так и те холуям своим приказали в проруби покидать. Пять водяных мельниц было — ни одного постава не уцелело. Добра сгубили… — Тятенька горестно махнул рукой.
Мама возмущалась, как это мужики управы на них, разбойников, не нашли.
— Связали бы их да в острог.
— Видать, не спахнулись. А теперь — лови вчерашний дым. В бегах. К своим дали ходу, в буржуйские земли.
Самым дошлым в политике был у нас Сергей. Первым из моих братьев он стал жить отдельно, поступил на службу в Кряжовске. Домой заявлялся только по праздникам. Придет, с шумом снимет куртку из черной потрескавшейся кожи, на угол с иконами даже не взглянет. Мама всплескивала руками, называла его безбожником.
— Велика ли натуга рукой крест-накрест махнуть!
— Не велика, — баском, со снисходительной улыбкой отвечал Сергей. — Я, мамаша, по моей партийности, религию отвергаю принципиально. Согласно диалектике, это опиум.
Притерпевшись к Сергею, мама потом и на нас махнула рукой: хотите в аду на крючьях висеть, не молитесь, дело ваше. Видно, и у самой вера в эти крючья была не очень тверда. То ли есть они, то ли нет, кто знает, никому оттуда ворочаться не доводилось.
Отец — другое дело. Сергея он тоже не принуждал молиться, когда тот входил или садился обедать Примирился: отрезанный ломоть. Но стоило кому-нибудь из нас прошмыгнуть за стол, не отмахав пятка поклонов, отец брякал кулаком об стол:
— Куда с некрещеным лбом! Окстись иди.
Нехотя лезем, кстимся, истово шепчехм: «Господи, исусе христе…» Тятя, чего доброго, поглядит из-под сивых бровей да еще и ложкой отпечатает по лбу. Правда, от деревянной ложки было не столько боли, сколько обиды и звону, но все-таки…
За столом у нас делалось заметно просторнее. Вторым после Сергея стал жить сам по себе Иван. Работать приткнулся неподалеку, в затоне, такелажем ведать.
На всю неделю уходили учиться в Кряжовск погодки Миша и Паня. Ютились у какой-то старухи, перебивались с хлеба на воду и каждую субботу после уроков бежали домой, на Рябиновую Гряду.
Среди зимы памятного голодного года родилась Проня. Только встала мама на ноги после родов, опять заметалась, — надо было нас чем-то кормить. Отец уехал по делам в Сызрань и пропал: два месяца от него никакой вести. Я качаю ногой зыбку и читаю вслух повесть про удалого Аммалат-бека. Мои слушатели — Володька и Витя — сидят на перекладине между ножками стола. Рыжая голова Володьки на белой скатерти похожа на подсолнух. Слушают они полуоткрыв рты и не сводя с меня глаз.
Сегодня суббота, придут Миша и Паня, а мама только и смогла наскрести муки на одну натирушку. Утром мы ее съели с пустой похлебкой, и больше у нас ни крошки. Мама порылась в сундуке, вынула свой черный кружевной платок с зубчатыми краями, кофту, шитую красным стеклярусом, еще что-то, завязала все в узел и понесла на гору, в Нерядово, не удастся ли обменять на хлеб. Мне наказала подомовничать.
В сенях слышатся голоса, падает что-то тяжелое. С треском отдирается примерзшая дверь, и входит тятенька. Он улыбается, на ходу смахивает иней с бровей и усов. Я бросаюсь к нему, тычусь лицом в его бороду, брякающую сосульками, и меня обдает ледяной свежестью. С тех пор мне все кажется, что крепкий мороз пахнет тятенькиной бородой.
Володька и Витя тормошат меня с обеих сторон, им тоже не терпится обнять отца.
— Ну-ну, идите, — зовет их тятенька и одной рукой прижимает к себе обоих, а другой откидывает полог у зыбки. Проня родилась без него, и он не знает еще, мальчик это или девочка. Я спешу сказать, что девочка и назвали Прасковьей. Он хвалит имя, наскоро выспрашивает, как тут жили без него, где мать. Спохватывается: — А я, брат Танюха, муки привез. Два мешка. С кряжовским знакомым приехал. Пойти расплатиться.
Мама воротилась с тем же узелком в руке, — даже картошки никто не дал за ее наряды. И вдруг — в сенях мука, отец приехал. Расплакалась от радости, припала к нему, узелок выронила.
— Постой, Маня, — отстраняет ее тятенька. — В баньке бы мне сперва ополоснуться: вошь заела.
Пока мы с мамой топили баню, пришли Павел и Миша. Вечером был у нас пир: чай с сахаром и досыта белые пресные лепешки.
На другой день тятеньку забил озноб. Думали, простудился дорогой, полежит на печи и пройдет. Не проходило. Из озноба кидало в жар, опять знобило. Когда Миша и Паня собрались уходить и подошли к тятеньке проститься, он беспамятно бредил. Пугал кого-то «зелеными», как тогда звали дезертиров.
— Гони, ограбят… убьют.
Миша от порога пообещал маме, что они сегодня же скажут Сергею.
— В Кряжовске он фигура. Депутат. Может, доктора привезет.
Привез. Доктор, сухонький, вежливый старичок, потрогал тятеньку за руку, послушал в трубочку, как он дышит, и кротко сказал, что у больного обыкновенный сыпняк.
— В больницу бы, но — все забито.
Слово «сыпняк» ошеломило маму. Тиф. С отчаянием в голосе она спросила, нет ли каких порошков от него. Доктор уже
