оделся. Устало и печально объяснил маме, что радикальных средств лечения тифа медицина дать в настоящее время не в состоянии.
— Самозащита организма. Изолировать от окружающих лиц.
Слово «изолировать» я не поняла, но кто это окружающие лица, догадалась: я, Володька и Витя. Проня не в счет: ей в зыбке бояться нечего.
Тятенька был в памяти. Сергей с минуту посидел у его постели, сказал, что еще как-нибудь выкроит время и приедет. Маме посочувствовал какими-то умственными словами, вроде — трудная эпоха, надо выстоять…
— Ладно уж, — отмахнулась мама. — Нашел место митинговать.
Вскоре слегла и она. Потом свернуло Володьку, за ним и меня. В середине недели Миша привел из Кряжовска Паню, совсем больного, с сыпью на руках.
Очнешься — по избе оханье, стон: из чулана тятенькино дыхание слышится, короткое, запаленное, будто воз везет; на лавке Павел бредит; мы на полу, кто на чем разметались. Мама возле зыбки голову перекатывает по старой шубенке, бредит, кому-то велит за отцом на Кокшагу ехать. Только Проня да Миша не поддавались хвори.
Чуть свет Миша ставил самовар, топил печь и варил похлебку. Поглядит на ходики и начинает кормить нас и поить чаем. Завозится Проня, пеленки ей сменит, в положенный час тащит ее из зыбки и кладет рядом с мамой. Даже в беспамятстве мама очнется на мгновение, даст ей грудь и тут же откинется, истомленная жаром, не помнит, что за серьга у нее сбоку висит.
Как заболел первым, так и первым оклемался тятенька. Вышел он в переднюю, без ветру его шатает, а голова белым-бела, будто он ей в мешок с крупчаткой ткнулся. Потом мы с Володькой расшевелились, мама на поправку пошла. В тот день, как стала она к печке прислоняться, ухватами легонько погремливать, Миша слег. Будто решил, что теперь и без него не пропадем. Болел он особенно тяжело, в бреду вскакивал, бормотал, что кого-то надо спасать. Мы видели, что спасать его надо самого, и готовы были, кажется, самое невозможное сделать, чтобы только он выздоровел. В семье у нас никогда не говорили о любви друг к другу — она была как воздух, которым мы дышали, как сама жизнь. Бывало, что и ссорились мы, и язвили друг друга колючими прозвищами, но случись с кем из нас беда, все спешили выручить, помочь.
Выздоравливал Миша дольше всех. С той болезни и надломилось в нем что-то, хлипким стал. Погода разненастится, налетит северяк, — нам нипочем, а к нему либо кашель привяжется, либо испанка прилипнет.
Долго поминали у нас этот год с голодом и повальным сыпняком. Обошелся он без потерь: отделались тятенькиной сединой.
5
— Готовое на всех не накупишься, — говаривала мама и рубахи, штаны даже на взрослых сыновей шила сама. Меня научила кроить и сметывать на живушку, но машинку долго не доверяла мне: берегла. И ни-ни, чтобы кто-нибудь из нас крутнул ее баловства ради.
— Такую нынче не купишь, — внушала она. — «Зингер». На ней и любую строчку выведешь, и края она тебе загнет, и петли обмечет. Вон у нее сколько лапок!
То, что у нее есть лапки, делало ее в наших глазах почти живой.
Старшие вырастали из рубашек, сшитых на ней, младшие донашивали их, залатанные, в чернильных пятнах. Мои платьишки донашивала Проня.
Мягко и ровно стучит машинка под маминой рукой: Витя сидит на полу и прилаживает деревянные коньки: скоро зима. Проня давно уже ходит, уточкой переваливается по избе за нашей старенькой Муськой. Володька учится, бегает на гору, в нерядовское начальное. Тятенька в отъезде.
Я вяжу варежки Володьке и слушаю неторопливый, часто прерывающийся рассказ мамы, как она жила в девичестве, как ходила с матерью на Святое озеро и слушала, не донесется ли с его дна перезвон китежских колоколов.
— Матушка богобоязненная была. Встанет молиться и меня с братцем поставит перед собой. У всех лестовки… Отбиваем поклоны, а когда надоест, приступочек-другой прошмыгнешь. Вот как-то братец углядел и пожалуйся матушке: «Манька через две приступки скачет». Матушка хрясь меня лестовкой по голове: «Не обманывай бога!» Скрепилась я, не заревела, но такой непереносной показалась мне эта обида! Думаю, никто не любит меня, мать родная ни за что ни про что хлещет. Только, мол, и остается уйти и ходить странницей, — много их у нас перебывало, и всего мы от них наслушались. Об озере Таир любили они сказывать, будто красоты оно невиданной, а посередке остров стоит и на острове том монастырь, лесом густым окруженный. А лес это непростой. Войдет в него неправедный человек, обыкновенные дерева видит, войдет праведный — и в райские кущи погружается. И я погружусь, потому что я праведная. Тайком собралась, кусок хлеба в котомку сунула, свечку вощаную и куклу — семилетняя, какой разум! Выждала, когда матушка в лавке за стойку встала — мы тогда лавку держали, хлеб, соль, мед, кто что возьмет, — мысленно батюшке в ноги, прости, мол, меня, дочь свою разнесчастную, и огородом да через поле к лесу ударилась. Бегу, не оглядываюсь. В лесу дорогу нашла, иду. Смеркаться стало. Дошла до оврага, над ним дубы до самых облаков, внизу орешник, и такая тьма, вот-вот из нее чудище какое покажется. Я да бегом назад. Поле уж затемно перебежала. Юркнула в нашу сенницу, забилась в угол. Нет, думаю, в кущи не пойду, страшно, лучше здесь умру, все одно попаду в рай. Съем кусок хлеба и помирать начну. Слышу, матушка меня у двора кличет: «Манюшка!» Жалко мне ее, а сижу, не двигаюсь, укорами себя растравляю. Бога я обманула! Он, может, и не заметил бы, а ты… Батюшка с фонарем идет. И нашел меня. Ведет домой, матушка так и кинулась ко мне, плачет от радости. Отец выпытывает, что это я прятаться вздумала. Я и бормотни, ежели, мол, будет матушка лестовкой ни за что хряскать, совсем убегу, на Таир-озеро. Тихий был у меня отец, матушки побаивался, а тут за шлык ее ухватил и давай полоскать. С тех пор, когда молились, меня рядом с собой ставил, а матушка мне хоть бы раз пригрозила чем. Дело давнее, обоих мать сыра-земля обняла. Поди, и могилки заросли. Съездить бы, да в делах засуматошилась. А места у нас — глазам не наглядеться, сердцу не нарадоваться. Леса хоромные, конца-краю нет, луга — по пояс травные, озера полные, долы зеленые… А людские обычаи старинные, только нынче и там, поди, все по-новому.
Нравится мне, когда мама вот так, неспешко, рассказывает про старое, про былое. Спрашиваю, какие же там были особенные обычаи.
Мама внимательно следит за
