Океан шумел во мраке ровно и неумолчно, в одном и том же волнообразно нарастающем и гаснущем ритме. Волна, невидимо зарождаясь где-то в темноте, проходила под ногами у Беатрис уже ясно различимая, сверкая фосфоресцирующей на ее гребне пеной, и, на глазах вырастая и ускоряя свой бег, мчалась к берегу, чтобы с бессильным ревом разметать по песку тающие клочья пены, а следом за ней, охваченная той же слепой самоубийственной яростью, устремлялась другая, и третья подходила с несмелым еще вкрадчивым ропотом, и уже где-то в непроглядном мраке глубин рождалась четвертая… «Как бессмысленно, — думала Беатрис, обхватив руками колени и положив на них подбородок. — Как много на свете бесцельного и бессмысленного…»
Она сидела здесь, словно на полоске «ничьей земли» между двумя враждебными друг другу и одинаково бессмысленными стихиями. Не было смысла в бесконечно повторяющемся движении волн, не было смысла в муравьиной человеческой деятельности, в этом электрическом зареве, в мелькании реклам, в огнях, вызывающе зажженных на краю земли — лицом к лицу с мраком и океаном… Может быть, не менее ярко, чем эти фонари и витрины, сверкали тысячи лет назад города атлантов там, за горизонтом, где сейчас непроглядный мрак и бездонная черная вода. И как, наверное, гордились жители этих городов своей цивилизацией, своей техникой, своей призрачной властью над природой…
Утром ее разбудило ослепительно жаркое солнце. Она встала, подошла к окну, высунулась наружу. Комната была на третьем этаже, внизу — еще в тени — лежал чистенький, только что политый тротуар из широких каменных плит, какие она видела только здесь, в Мар-дель-Плата, да еще в некоторых городах Италии; наискось через улицу, у лавки зеленщика, стояла похожая на свежий натюрморт тележка с оранжевыми тыквами, яркими мокрыми пучками салата и редиса, белыми, словно обструганными палочками спаржи. Соленый, пахнущий йодом ветер прохладой коснулся щеки Беатрис, она повернула к нему лицо и в конце улицы, между домами, увидела живое, точно кипящее, золото утреннего океана. «Хорошо, что я сюда приехала», — подумала Беатрис.
Она полюбила этот город давно, еще лицеисткой, когда проводила здесь свои каникулы с отцом или теткой Мерседес. С тех пор само имя Мар-дель-Плата прочно связалось для нее с праздничным ощущением свободы и ничегонеделанья; часто каким-нибудь промозглым зимним утром, дрожа от холода в очереди на троллейбусной остановке, она вдруг вспоминала горячий песок, сверкающее кипение прибоя и этих белых морских львов перед зданием казино, задравших морды к синему небу, и от мысли, что она снова увидит все это через три-четыре месяца, ей сразу становилось теплее и даже забывались всякие неприятности, вроде неминуемого вызова к доске на первом уроке математики…
Да, она хорошо сделала, приехав сюда. Казалось, сама беспечная атмосфера этого города настраивала на беззаботность. Здесь можно было ни о чем не думать, не особенно беспокоиться о своем туалете и прочих условностях, ходить по улицам босиком, в шортах, а то и — если не очень далеко от пляжа — просто в купальном костюме, накинув на плечи какую-нибудь курточку. Можно было пролежать целый день на песке или просидеть за столиком на Рамбле, наблюдая, как искрится под солнцем безбрежная синева океана и за линией буйков ныряет по волнам рекламное суденышко, напоминая отдыхающим о существовании универсального магазина Боу.
Можно было сесть в автобус — смешное старинное сооружение, выкрашенное в белый и голубой цвета, с открытыми площадками и какими-то рисуночками на стеклах, — и ехать по бесконечной авениде Индепенденсии куда-нибудь на окраину, к обсаженным эвкалиптами усадьбам и огородам Перальта Рамос, или — мимо каменоломен и пахучих сардинных фабрик — в порт, посмотреть, как возвращаются с лова рыбаки.
Можно было, наконец, просто по целым дням не выходить из номера. Так Беатрис иногда и делала, когда уставала от солнца, от шума толпы, от ветра, оставляющего на губах горьковатый вкус соли. Настежь распахнув окно и закрыв решетчатые наружные ставни, она валялась на постели, читала исторические романы и, проголодавшись, ела что-нибудь принесенное горничной — не вставая и не отрываясь от книги. Костэйн, Шеллабарджер, Мика Валтари были теперь ее любимыми авторами — уже несколько месяцев она не читала ничего другого. Их герои жили в интересной обстановке, с одинаковой ловкостью занимаясь любовью, войной или дипломатией, в последней главе обычно добивались своего, а если и гибли, то очень эффектно, приготовив под занавес какой-нибудь сюрприз своим врагам и читателю.
Однажды, зайдя в пассаж возле казино, Беатрис увидела перед одной из витрин Элену Монтеро, с ребенком на руках. Оцепенев, она издали впилась взглядом в белокурого малыша; мать говорила ему что-то, смеясь и показывая на разложенные в витрине вещи, и он слушал очень внимательно, с приоткрытым ротиком. Подойти ближе Беатрис так и не решилась. Помимо всего прочего, она не была уверена, что Монтеро позволит ей прикоснуться к ребенку.
Держась в отдалении, она проводила их до машины и видела, как донья Элена усадила ребенка в прикрепленное на переднем сиденье подвесное креслице и сама села за руль. «Чем заслужила эта женщина такое счастье? — с горечью подумала Беатрис. — Она ведь даже не сумела сделать Джерри счастливым… А теперь у нее — его ребенок, маленький Джерри, который вырастет похожим на своего отца…»
Дня два спустя она еще раз увидела синий «кэйзер» на стоянке возле пляжа Сент-Джемс. Ее первым порывом было сойти вниз и поискать донью Элену среди купающихся, но тут же она остановилась и пошла прочь. Что хорошего могла принести им еще одна встреча?
Два этих случая снова лишили Беатрис того относительного спокойствия, которое она испытывала здесь в первое время после приезда. К тому же испортилась и погода — несколько дней шел дождь, а потом началась духота не хуже, чем в Буэнос-Айресе. Чтобы не встретиться невзначай с доньей Эленой, Беатрис почти перестала бывать на центральных пляжах и ездила купаться куда-нибудь подальше, а так как каждая поездка в такую жару была мучением, то она чаще сидела у себя, измученная духотой, и с завистью вспоминала строчки из последнего полученного в Буэнос-Айресе письма Фрэнка, где тот описывал снег и морозы где-то на канадской границе. В один из таких дней, решив все же пойти искупаться, хотя бы рискуя солнечным ударом, Беатрис вышла из отеля и, не пройдя и половины пути до пляжа, на углу возле кондитерской «Жокей-клуб» нос к носу столкнулась с Геймом.
Она была так поражена, что даже не сумела скрыть своего изумления и остановилась, глядя на него с немым вопросом. Будь у Гейма намерение избежать встречи, он мог бы пройти мимо, сделав вид, что ничего не заметил, и Беатрис осталась бы в глупейшем положении — для всякого постороннего очевидца этой сцены. Но Гейм, напротив, бросился к ней чуть ли не с распростертыми объятиями.
— Какое счастье, Беатриче! — воскликнул он, целуя ей руку. — Кто мог бы думать, что я найду вас на следующий же день после приезда! Давно вы здесь?
— А вы? — растерянно спросила в свою очередь Беатрис.
— Я же говорю — второй день! Я вернулся из своей поездки и все никак не мог вам дозвониться, потом понял, что вас нет в городе, и стал обзванивать всех знакомых. У Ретондаро мне сказали, что Пико здесь, и дали адрес, и я сразу ему телеграфировал, Позавчера получил ответ, вот видите…
Он вытащил из кармана телеграмму и показал Беатрис: «Альварадо по слухам здесь адрес неизвестен приезжай ищи».
Беатрис прочитала наклеенные кривые строчки, помолчала несколько секунд и подняла взгляд на Гейма:
— Ян, для чего вы приехали?
— Неужели вы не видите, Беатриче? — спросил он, мягко взяв ее под локоть и отводя в тень парусиновой маркизы. — Я искал вас — и нашел.
— Но для чего? — повторила Беатрис, не отрывая глаз от его лица. «Он очень загорел там, в Бразилии, — мелькнула у нее мысль. — Господи, не нужно мне этого, ну пожалуйста, не нужно… Лучше бы он сразу сгинул и расточился!»
Но Ян Гейм не расточался. Загорелый до того, что его вьющиеся светлые волосы казались теперь совсем льняными, он стоял перед нею живой и очень осязаемый, улыбаясь немного озадаченно и вертя за дужку снятые солнцезащитные очки. Беатрис своих не сняла.
— Для чего?.. — повторил и он ее вопрос. — Гм, действительно — для чего? На вопрос «почему» ответить куда проще, Беатриче. Спроси вы — почему я сюда приехал, я ответил бы, что приехал потому, что люблю вас.
Беатрис не смутилась и не отвела глаз.
— Я не знаю, отдаете ли вы себе отчет в полном значении произнесенных вами слов, — сказала она сухо, словно беседуя на отвлеченную тему. — О, я не в смысле ответственности, не думайте! Меня просто интересует, что вы подразумеваете под словом «любовь».
