— Так то Илюша, образованный зять, да и Леон уже тертый калач, а мы — что? Я, может, с дорогой душой пошел бы за нее, за лучшую жизнь, да как же ты пойдешь один? Миром всем надо за нее идти. Всем мужикам, вот тогда другое дело будет.
Марья грустно усмехнулась, сказала:
— Только и осталось тебе, что с миром идти.
На этот раз Игнат Сысоич рассердился. Как так он не может идти с народом, если мужики подымутся за лучшую жизнь?
— Да что ж я тебе, как? Да я, может, первый подымусь, дай срок, — горячо возразил он и тише добавил — Леон и все рабочие люди уже подымаются, если хочешь знать, потому — ни мужику, ни рабочему никакой жизни нет, а царь из оружия по народу палит. Сколько можно терпеть? И ты думаешь, я ничего не понимаю? Я все понимаю и вижу, мать, и потому стою за Леона.
Марья молчала. Это было что-то новое у Игната Сысоича, и она не знала, как ответить ему.
Федька тоже смотрел теперь на жизнь иначе, чем раньше. Он не говорил об этом и ограничивался рассказами о войне, но и про войну говорил не все и не со всеми одинаково. Много он слышал, но не все и сам понимал, и хотелось ему поехать к Леону посоветоваться. «Этот все разберет, что оно к чему сейчас делается и что нам, мужикам, делать надо», — решил он про себя и сказал об этом Игнату Сысоичу.
Дней через пять Игнат Сысоич запряг лошадей и повез его на станцию. По дороге они говорили о видах на весну, о пустующих землях солдаток, вспомнили о Егоре и Степане, и странно: ни тот, ни другой и словом не обмолвился о том, сколько надо сеять хлеба и как хозяйствовать дальше. Похоже было, что Федька ждал, когда об этом скажет Игнат Сысоич, а Игнат Сысоич не решался начинать первым.
Дорога была еще грязная, и на ней блестели лужи. Кое-где одиноко маячили почерневшие скирды соломы, частоколом стояли голые стебли подсолнухов. Но в голубой выси неба уже пели жаворонки, там и здесь зеленела озимь, у дороги пробивались из земли тонкие иглы травы, и от черной сырой земли, от сверкавшей на солнце воды поднимались волнующие весенние запахи.
Федька смотрел на затуманенную, молчаливую степную ширь, на пустующие земли и наконец спросил:
— Ну, хорошо, батя, про все мы толковали, а про главное молчим. Весна идет, сеять люди скоро начнут. У вас какие-нибудь думки на этот счет есть? Вы всегда бывало все наперед любили так плановать, аж душе вольготно становилось.
Игнат Сысоич услышал слово «плановать» и потерял охоту начинать разговор о хозяйстве. «Ясное дело, они с матерью, с Марьей, уже столковались. Эх, дела!» — подумал он и помедлил с ответом. Видел он: не тот, совсем другим вернулся зять с фронта и что-то с холодком смотрит на все. Даже в амбар пошел лишь на третий день, а не в первый час, как приехал, да и ходил-то больше ради приличия. «Как подменили парня! И Федька, и не Федька», — удивлялся Игнат Сысоич и тотчас вспомнил о Леоне. «А не по одной дорожке пошли они? Кажись, по одной, видит бог, не ошибаюсь», — заключил он и неохотно ответил:
— Вы с матерью как все одно сговорились. Она тоже толковала про то, что я все хорошо умею наперед расплановывать, да только, мол, ничего от этого в закром не прибавилось… Знамо дело, люди добрые уже к весне готовятся. Да и я не сидел сложа руки и думку имел посеять десятинок… двадцать, — немного покривил душой Игнат Сысоич и, помолчав, продолжал: — А ты вот пришел и ни слова про хозяйство. Поэтому и я молчу. А планы у меня есть, ясное дело, без них жить нельзя.
Федьке смешно и горько было слушать эти полные обиды слова тестя. Он ли, исконный хлебороб, выросший в степи и возмужавший в полевой работе, не хочет сеять хлеб? Он хочет сеять, много сеять! Хочет и любит, и в этом — смысл его жизни. «Но ведь сеять-то у тестя не на чем! Земли нет, неужели это не ясно?»
Так теперь думал Федька и так сказал, но Игнат Сысоич неуверенно возразил:
— Атаман же обещался нарезать тебе за Георгия. Да можно и заарендовать сколько хочешь, земли теперь гуляет много.
— Гуляет… А почему она гуляет и почему я должен за нее деньги платить? Почему мне за Георгия атаман нарежет, может, с десятину, а вам ничего не дает? — спросил Федька и неожиданно заявил: — А я хочу теперь другого, батя. Я хочу, чтобы у вас была постоянная земля. Столько, сколько мы осилим с вами. Забрать надо землю у тех, у кого ее много, — у помещиков и прочих богатеев.
Игнат Сысоич слышал эти слова от Чургина, от Леона, но от Федьки никогда не предполагал услышать и недоверчиво посмотрел на него.
— Забрать? Силком?
— Силой.
На этом разговор о хозяйственных планах и кончился. Да собственно Игнат Сысоич и не имел теперь таких планов, а говорил о них больше по привычке, потому что весь век мечтал выбиться из нужды.
Леон был у Чургиных.
В связи с булыгинским проектом законосовещательной Думы земцы-либералы начали новую банкетную кампанию. Чувствуя себя до некоторой степени победителями, они произносили речи на банкетах, называли царский рескрипт первой ласточкой будущих великих реформ.
Ряшин заговорил на сходках о практической целесообразности и о преимуществах легальных форм борьбы с самодержавием и тесного союза в этой борьбе с либералами.
Леон устроил диспут с меньшевиками, но это не помогло. Ряшин водил кое-кого из рабочих на банкеты, рабочие читали там заготовленные Ряшиным и Кулагиным речи, и на том дело кончалось. Леон решил посоветоваться с Чургиным, что делать, дальше, в новой обстановке, и приехал в Александровск, Когда он вошел, Варя взглянула на него и руками всплеснула:
— Да у тебя что, жены нет, что ли? Мощи одни остались.
Леон горько улыбнулся:
— Опять на нелегальном, дома не живу. С такой жизни не разжиреешь.
Варя заторопилась греть воду, заводить блины, сердито спрашивая:
— Муж на нелегальном, а она все на своем? Почему же она не с тобой?
— Ничего у нас не получается, — уныло проговорил Леон. — Я было обрадовался, когда она стала помогать мне, как ты Илье, но это так же быстро прошло, как и пришло.
— А ты еще раз серьезно поговори с ней. Ведь любит она тебя, значит должна понять все твое и перемениться, — сказала Варя, заливая сковородку жидким тестом, и неожиданно добавила — Я сама поеду к ней.
— Попробуй, — вяло отозвался Леон, устало закрывая глаза.
Варя заметила, что он дремлет, и с болью в душе подумала: «Эх, Алена, Алена! Дура ты. Не помогать такому мужу в таком деле, а?»
Не прошло и часу, как Леон, помывшись, сменив белье и побрившись, уже сидел за столом и, сдерживая разыгравшийся аппетит, отправлял в рот блин за блином. Варя подносила ему новые — пухлые, горячие, пахнущие дымком и коровьим маслом и тихо вздыхала. Жалко ей было брата, гордилась она им, и Алену жалко было. Как помочь им?
Не скоро насытился Леон, а насытившись, отвалился к спинке стула и опять почувствовал, что его еще сильнее клонит ко сну.
— Ешь, у меня много еще, — сказала Варя, подходя с новой стопкой блинов. — А то приляг, отдохни.
— Спасибо, сестра, — улыбнулся Леон и, встряхнувшись, поднялся со стула. — А хозяин что — разгуливает?
— Все утро читал. А потом, вот так же, поел и говорит: «Пойду шары гонять в бильярдной или с докторов спорить». Это ему вместо отдыха.
— Ну, вот и я пойду… — сказал Леон, берясь за картуз.
— Так ты же в шары не играешь?
— Зато спорить хочется. Нет, не то слово — драться хочется со всеми этими болтунами-земцами, меньшевиками…
— Ну иди, вижу — не терпится. Разве вас с Ильей заставишь отдыхать, — с мягким укором сказала Варя.
Когда горничная впустила Леона, доктор Симелов возбужденно ходил по своему кабинету и запальчиво говорил:
— …А Дума и есть предвестник конституции. Вы должны помочь либеральным слоям общества провести в Думу желательных кандидатов, которые в свою очередь помогут потом рабочим добиться свободы слова, союзов, стачек, сокращения рабочего дня и увеличения заработка. Мы воздействуем на самодержавие сверху и вынудим его дать конституцию, так сказать, организованным, мирным путем. А вы хотите с оружием в руках идти на улицу… Мечтатели! Романтики! Царь имеет полицию и армию, задушит вас в первый час вашего выступления.
Чургин сидел на диване, положив ногу на ногу, и искоса, с усмешкой посматривал на небольшого полного доктора, ходившего по кабинету. Подождав, пока Симелов сел, он заметил:
— Ты забываешь, что Дума-то ведь будет только обсуждать законопроекты, а утверждать их будет царь. О каких свободах можно говорить? Это самообман. Самодержавие просто хочет выиграть время, успокоить народ этой куцей реформой, закончить войну и, развязав себе руки, подавить нарастающее в стране революционное движение.
— Мы будем не совещаться с царем, а решать судьбу самодержавия. И не в Думе, а на улице, — сказал Леон, поздоровавшись, и присел на диван рядом с Чургиным.
