— Наша Настя тоже пошла с бабами, должна поймать… Я гляжу, как бы сватову греблю вода не забрала. Это ж страсть, сколь воды идет!
— Да, большая ноне вода! У отца Акима во двор выступила, на кручу, и клуню унесла.
— Клуня что! У атамана под самый амбар подбирается, как бы хлеб не взяла.
Дед Муха оглянулся по сторонам, негромко сказал:
— Как бы и его господь прибрал, аж еще лучше было бы. А хлеб… Придет лето, хлеба они опять насыпят с Нефадеем побольше всех.
— Что правда, то правда. Кому война и слезы, а они и горе покатили. Нефед молотилку купил, атаман — лобогрейку. Везет людям, прости бог за зависть!
— Про то и речь… Ну, я еще кину, может сазана дурного найду, — засуетился дед Муха и, нахлобучив порыжевшую от времени шапчонку, взялся за свой намет.
Игнат Сысоич поблагодарил его за подарок и направился в хату отдать Марье рыбу.
— Батя! — окликнула его Настя.
Мокрая с ног до головы, она весело улыбалась и несла в подоле десятка два щук.
Игнат Сысоич спросил:
— Где это вы наловили столько? Мне Муха на уху подарил две щуки. Он тут за садами ловит.
— А мы в Осиновой балке. Идем и видим: — щука трется и хвосты мелькают… А крыги так и идут, и вода — чистый лед. Ну, мы забрели и еле бредень выволокли: полно набилось их, щук…
— Молодцы девки! А если бы сами там остались, под крыгами? Иди скорей в хату, посинела вся.
Марья стала выговаривать Насте:
— Сумасшедшая. Долго ли до греха? Ловила я когда-то так со своей подружкой, да я домой пришла, а подруга осталась подо льдом… Накинь на плечи шубу, что ли, пока я уху сварю.
— Эх, поджарить бы их да рюмочку бы сюда! Были бы за первый сорт щучки! — намекнул Игнат Сысоич, но Марья строго сказала:
— Я вот как поджарю их об твою лысину, так разом за первый сорт получится… — И более миролюбиво добавила: — Там, в горке, осталось немного.
Игнат Сысоич и сам отлично знал, что в горке было полбутылки водки, и берег ее на всякий случай, но сделал вид, что забыл.
— Разве там осталось? А я и забыл. Вот ко времени пришлась…
— Так-таки и забыл? Хоть бы на старости не брехал… Бери нож, скорее почистим.
Игнат Сысоич разгладил пожелтевшие усы, будто водку уже пить собрался, и хитровато подмигнул Насте, а та усмехнулась и пошла в другую половину переодеться.
Когда уха была готова и несколько поджаренных щук кипели в томатном соку, во дворе звякнула калитка и залаяла собака. Настя посмотрела в окно и затаила дыхание. Возле хаты, лаская прыгающую собаку, прошел невысокий солдат.
Настя опрометью выбежала во двор и повисла на шее у Федьки.
— Вернулся! Ну будто чуяло мое сердце… — плача и смеясь, говорила она, прижимаясь к Федьке.
На голос ее вышли Марья и Игнат Сысоич, и во дворе Дороховых поднялось радостное оживление. А спустя немного времени в хату набилось столько народу, что негде было шагу ступить.
Федька не успевал отвечать, кого из хуторских встречал на фронте или о ком знал понаслышке.
— Гришу, работника отца Акима, убило на моих глазах. Ваньку Трубенкова надвое перерезало пулеметом.
Он сидел на табуретке возле печки, похудевший, обросший бородкой, возмужавший, и держал ногу на бамбуковом костыле, а на груди его, на серой солдатской рубахе, висел серебряный георгиевский крест.
Бабы смотрели на его неподвижную ногу, на крест и качали головами — то ли от жалости, то ли от удивления, что он — первый живой человек, вернувшийся с фронта. Одна Настя не обращала внимания ни на ногу Федьки, ни на крест. Блаженно улыбаясь, она то ворсинку снимала с его шаровар из грубого сукна, то поправляла свисающий на сторрну чуб его или любовно касалась покрытой жестким волосом щеки.
Солдатки понимали ее радость и сочувственно говорили:
— Счастливая ты, девка! Хоть и раненый, а пришел, слава богу. А мой…
— Хоть бы мой пришел, детишек до ума довел, а какой — нам не венчаться.
Марья хлопотала возле печки, жарила рыбу, готовила вареники, а Игнат Сысоич отправился к монопольщику за бутылкой водки. В хате стояли запахи бинтов, испарины от солдатской одежды, и было в этом что-то и страшное и дорогое каждой солдатке. А Федька вдыхал в себя запахи жареного, квашеной капусты, кизячного дыма, и ему не верилось, что он в родном краю, в своей хате, и не было для него слаще этих запахов ничего на свете.
Целый день не закрывались двери в хате Дороховых. Приходили все, у кого кто-нибудь из родственников был на войне, и даже были люди из соседнего хутора. Федька рассказывал о войне, о том, как русские солдаты иногда без патронов, без пушек и снарядов шли в бой против японских пулеметов и геройски умирали в бескрайных, сухих степях Маньчжурии.
— Ежели бы у нас в достатке было всего да офицеры некоторые не бросали солдат, давно, считайте, японца не было бы в Маньчжурии. Но… — разводил он короткими руками, — вон наша рота пошла в наступление, а патронов — у кого три, у кого пять, самое большее. А какое оно, наступление, без патронов? Японец как застрочит из пулемета, ну и косит народ, как косой. Офицер наш, пока стояли в окопах, тут крутился, а когда закричали «ура» и пошли в атаку, командира не оказалось, остался в тылу. Ну, мы выбили японцев из окопов, а что дальше делать и какую цель держать — идти прямо вперед или лучше в обход, никто не знает. Посидели мы, покурили в окопах японского табаку, потому — своего у нас не было, а японцы как начали крыть нас шимозами, — снаряды у них есть такие вредные, — света белого не стало видно. Всех бы перебили, да мы с одним пареньком поднялись и крикнули: «Солдаты русские, да неужели мы, как куры, будем сидеть тут? Вперед, за Россию!» Кинулись мы на японца и опять отогнали его. Только никто нас не поддержал, и мы отступили… По Георгию нам дали с тем пареньком за наступление. А японцы — мне по ногам. Вот какая она происходит война. Было бы у нас, как у японцев… Да о чем толковать! — махнул Федька рукой и озлобленно заключил: — Нечем у нас воевать, не учены мы как следует, и командиры у нас…
В хату, нагибая голову, вошли атаман Калина и Нефед Мироныч. Оба сняли картузы, перекрестились.
— Здорово дневали в вашей хате, сваточки, и с дорогим гостем вас, с георгиевским кавалером, значитца, — проговорил Нефед Мироныч.
— Здорово, Федор Фомич! Поздравляю с наградой тебя. Вижу, что не осрамил Кундрючевку и послужил царю-батюшке по чести, — отчеканил Калина и поздоровался с Федькой за руку.
— Здравия желаю, Василь Семеныч, — ответил Федька. — Русскому солдату срамота — чужое дело.
— Истинно сказано, молодец, — одобрил Калина. — Да ты, никак, до старшего унтера дошел?
— Дошел бы и выше, да в ногу ранило. Еще медаль должен получить.
— Молодец, Федор! — похвалил и Нефед Мироныч. — По этому случаю надо бы пропустить по рюмочке… Слышь, сваха? Пошли Настю ко мне в магазин, пущай там кое-что возьмет, — скажет Дарье.
— Игнат пошел уже, — ответила Марья.
— Ну, то Игнат, а то мы с атаманом.
— Верное слово, — подтвердил Калина, и, достав бумажную пятирублевку, протянул ее Федьке. — На табак от общества… А за доблестную службу велю земли нарезать, даром что не казак. Молодец, так стоять за трон и отечество надо, а не как прочие, которые хоть бы и казаки, — намекнул он на Егора Дубова.
И опять о Дороховых заговорили все на хуторе. Игнат Сысоич вошел в почет у атамана, а с Федькой стали здороваться даже казаки-старики.
— Ну, девка, теперь в почете, считай, наш род, — как-то сказал жене Игнат Сысоич. — Как и дальше так дело пойдет, да еще и земли нам нарежут, далеко можно скакнуть нам, так что и горе будет — не беда. И сколько там нарежет атаман земли, я не знаю, но десять десятин мы теперь как за себя кинем с Федькой. А там, как уродит, бог даст, скотинки можно прикупить хоть бы, машину какую, и заживем мы не хуже добрых людей.
Марья вздохнула. Уж сколько раз она слышала эти слова!..
— А ты с Федькой самим толковал, сколько он будет сеять на одной ноге? — спросила она.
— А что ж нога та? Ничего, заживет. И нам она не в тягость, а даже в прибыль, если хочешь знать. За нее георгин дали, а через георгин мы и уважение получаем. И земли получим, вот попомнишь мое слово. А дальше…
Марья незлобно прервала его:
— Ничего не будет дальше, и пора бросить думки разные, отец. Ни разу думки твои еще не сбывались.
Игнат Сысоич не рассердился. «Ни разу не сбывались мои думки… Да. А может, и на самом деле пора бросить ломать голову над всякими планами, а жить как живется?» — подумал он и вслух неуверенно возразил:
— Так-то оно так, мать, но без думок, без планов, человек жить не может. Оно, когда думаешь, так и жизнь вроде красивой плануется и духом не падаешь.
— Только и того, что плануется. Илюша и Леон тоже плануют другую жизнь, так они и идут за нее, добиваются ее, а ты дальше думок своих шагу не сделал.
