— Именно поэтому ты и не был на моей свадьбе?
— Не только поэтому, — не глядя на нее, ответил Леон, медленно заворачивая конфету в обертку.
— Я приехала проведать тебя, и мне было бы приятней, если бы ты рассказал, как живешь и что делаешь, — мягко сказала она.
Леон поднял на нее усталые глаза и горько усмехнулся.
— Помещица интересуется моей революционной работой! Чудеса в решете…
— Я сестра тебе и поэтому интересуюсь твоей жизнью, — в том же примирительном тоне продолжала Оксана.
Леон ударил ладонью по столу, встал.
— Неправду говоришь! Ты сделала свой выбор. Жена помещика не может быть мне сестрой! — сурово проговорил он и зашагал по комнате.
Оксана опустила голову. «Да, этого надо было ожидать», — подумала она и молча стала одеваться.
Алена отобрала у нее шубку и голосом, полным негодования, спросила у Леона:
— Значит, все это из-за Яшки?
— Да, — твердо ответил Леон. — Я против такого брака, против Яшки, против твоего отца, если тебя это интересует.
— Да почему же?! — с отчаянием воскликнула Алена. — Что тебе плохого сделал Яшка? Что батя сделал тебе плохого и всем вам, Дороховым?
— Перестань шуметь, — прервал ее Леон, но это еще больше ожесточило Алену. Все она вспомнила сейчас, всю свою замужнюю жизнь, все свои обиды на Леона и вызывающе крикнула:
— Да кто ты такой, что всех нас, всю мою родню ненавидишь?
— Алена, если ты моя жена… — опять прервал ее Леон, остановившись посреди землянки.
— Я его жена, — криво усмехнулась Алена и опять повысила голос: — Нет у тебя жены! Ты за людей нас не считаешь! Ты даже родную сестру отвергаешь из-за нас, — и, обращаясь к Оксане, сказала: — Нечего с ним говорить, Оксана. Он уже и тебя сделал своим врагом, всех сделает, кто ему перечит. А сам-то кто он, сам?
Леон шагнул к ней, крепко взял за руку:
— Алена, иди домой. Ты своим криком провалишь мне квартиру.
— И пусть проваливается, раз ты против всех нас пошел! Плевать я хотела на все! Все одно мне жизни нет!
— Алена… уходи! — жестко произнес Леон.
— Вы… выгоняешь меня?.. Ты… — хотела она сказать «голь перекатная», но не сказала, а схватила свою одежду и быстро вышла.
— Леон постоял посреди землянки, потом сел на нары и достал кисет. Оксана вспомнила, что купила дорогих папирос, вынула их из муфты и отдала Леону. Лицо его было бледно, руки дрожали от волнения, и он не сразу закурил папиросу. Оксана погладила его по плечу, жесткому, костлявому, и сказала:
— Успокойся, Лева! Она погорячилась, но и ты… Нельзя же так…
В землянку быстро вошел инженер Рюмин, возбужденно заговорил:
— Собирайся, Леон! Надо немедленно уходить. — И только после этого увидел Оксану.
Час спустя нагрянула полиция, обыскала все подворье, но Леон, Оксана и Рюмин были уже далеко в степи. За плечами, в мешках, они несли шрифт, литературу. «А быть может, я действительно обманываю себя? Три раза нас накрывала полиция у обуховцев, а я все же ходила на сходки», — думала Оксана.
В степи ярко светила луна. От нее, как на море, до самого горизонта на снегу разливалась светлая дорожка.
Когда Леон немного ушел вперед, Рюмин тихо спросил:
— Оксана, как же все это случилось? Мы с вами… гм… как будто объяснились, и вдруг…
— Потом, после, Леонид Константинович.
— Я не знаю, что будет со мною после, Оксана, — взволнованно продолжал Рюмин. — Скоро, быть может, я окажусь за решеткой. Скажите мне только одно: чем объяснить, что, отказавшись от меня, вы порвали и со всеми нами — социал-демократами? Неужели ваш выбор связан с определенными политическими симпатиями и антипатиями?
Оксана остановилась, сняла с плеча мешок с литературой и положила его на землю. Достав платочек, она вытерла пот со лба и пристально взглянула в лицо Рюмина. Он тоже снял мешок с плеча и стоял перед ней, сумрачный, безбородый, и лицо его показалось Оксане мужественным, энергичным.
— Мне не хотелось уходить от вас, — ответила она. — Но… поздно теперь об этом говорить, Леонид. Я замужем и быть с вами не могу. Я совсем, совсем другой человек, чем вы…
Рюмин связал мешки и, взвалив их на плечо, взял Оксану под руку.
— Я чувствую, Оксана, — негромко сказал он, — что вы вернетесь. И я буду ждать этого дня…
Оксана достала из муфты две сотенные бумажки и незаметно сунула их в карман Рюмину. Потом сама взяла его под руку, и они зашагали рядом навстречу необъятной, сверкавшей на лунном свету степной шири.
По утрам вспыхивали над степью весенние зори, по утрам вставало над землей пылающее солнце, и розовела от него земля, пламенеющей дымкой окутывались хутора, поля озими, синие хмурые курганы.
Потом пронеслись над полями грозовые ливни, омыли их светлыми дождями, и закурчавились, зашевелились на полях шелковистые молодые побеги трав и хлебов. Всколыхнул те побеги утренний ветер, и они покатились по степям шелковистой зеленой рябью.
А потом зацвели в садах вишни и яблони, и в белоснежных рощах их потонули и скрылись хутора и поселки.
Рюмин и Леон, облокотись, лежали на склоне бугра, на мягкой, сочной траве и негромко разговаривали.
Над головой их шелестела дикая яблоня и жужжали пчелы, по сторонам качался на ветру молодой ковыль и кланялся то красневшим поодаль тюльпанам, то розовым кустарникам, то бело-желтым зонтикам кашек, и они отвечали ему легкими веселыми кивками. Один чебрец гордо смотрел в сияющее небо, и ветер обходил и не трогал его жестких пахучих стеблей.
Внизу, за речкой, раскинулись сады. Белые, словно запушенные инеем, они начинались у самой воды, окаймляли берега кружевной вязью и, взбежав на бугры, сливались с небом.
За ними, за бугром, тяжко шумел завод и гудели домны, оттуда выглядывали огромные трубы, клубами валил дым и растекался в сияющем небе черным туманом.
От бугров, от поселков, шли старые и молодые посмотреть на кулачные бои. Дед Струков шел с Иваном Гордеичем и всю дорогу спорил.
— Я тебе по-соседски говорю: надо идти. Так велено, — оглядываясь, чтоб не подслушали, говорил дед Струков, но Иван Гордеич недовольно бубнил:
— Я только что в церкви был, полдня отстоял. Что ж, у меня ноги казенные, по-твоему?
— Ну, не стоял бы в церкви, я тебя туда не посылал. А сюда — другой разговор. Я иду? Иду. А что ж, я, по-твоему, драться буду с мальчишками? Это я еще с тобой могу справиться, как мы есть по силе подходящие.
Иван Гордеич, как с пожарной каланчи, высокомерно глянул на него, провел рукой по своей длинной рыжей бороде и недовольно проговорил:
— Я тебя могу так ударить, случаем, что ты богу душу отдашь.
Дед Струков рассмеялся.
— Ты? Меня? Ох, язви те! А ты забыл, как я тебя стукнул по молодости и как ты повалился от моего удара, как все одно дрючок?
— То но молодости было, и пьяный я тогда был. А трезвого ты меня не трожь. Раз ударю — и кончится твоя жизнь.
Маленький, юркий дед Струков погладил свою серебристую бородку, степенно сказал:
— Ну, по молодости или по дурости было — это мне не интересно. Мне интересно, чтобы ты был сегодня на кулачках.
Иван Гордеич плюнул с досады.
— Да пропади они пропадом, твои кулачки! Вот повернусь сейчас и уйду… Детвора будет растравлять пожилых дураков, а я должен смотреть на них, как олух, — возмущался он, но покорно шел за дедом Струковым, и тот удовлетворенно посмеивался. Наконец Иван Гордеич примирительно сказал: — Ну ладно уж, последний раз тебя слушаю. Обманешь — кончится наша дружба.
— Не обману, язви те, иди только. Я, — настороженно оглянулся дед Струков, — как политический человек тебе толкую: нынче кулачки будут не простые — особенные. И ты иди и помалкивай и не дергай мои жилы.
Они приблизились к огромной толпе празднично одетых рабочих и увидели, что подростки уже сгруппировались и стояли двумя лагерями, шумно споря и ожидая сигнала старших.
Леон сказал Рюмину:
— Человек пятьсот уже собралось. Может, будем начинать, пока полиции нет?
— По-моему, лучше подождать немного, — ответил Рюмин. — Смотри, народ все идет и идет.
О кулачном бое в поселках и в городе говорили уже много дней. Югоринский комитет решил использовать скопление народа и дал указание цеховым организаторам приглашать рабочих на кулачки. И вот сегодня вся заводская социал-демократическая организация пришла на место боя. Но мало кто знал о том, ради чего велено приходить сюда социал-демократам.
К двум часам дня за поселком собралось более двух тысяч рабочих. И когда подростки уже хотели начинать драчку — затравку, над толпой поднялся Лавренев и резким, звонким голосом сказал:
