— Товарищи рабочие! Сегодня должны состояться первые весенние кулачки. Каждый год мы являемся свидетелями этого дикого зрелища…
Толпа притихла, зашевелилась, и каждый направился поближе к Лавреневу, прислушиваясь к его словам. Бесхлебнов, Ткаченко, Ермолаич незаметно пустили вверх листовки. Как белые чайки, они взвились над толпой и разлетелись по сторонам. Их ловили и тут же читали, и со всех сторон слышались одобрительные голоса:
— Ай, да и ловко придумали! Вот так «кулачки»!
— И скажи, как они всюду поспевают и как хитро делают] Смотри, сколько «ласточек». Тыщи!
Иван Гордеич машинально взял листовку, пробежал ее торопливым взглядом и так посмотрел на деда Струкова, будто одним взглядом хотел свалить его с ног.
— Это потому ты и морочил мне голову? «Особенные». А нет, чтобы по-соседски сказать про особенность эту.
Дед Струков лукаво усмехнулся, ответил:
— Не мог. Не имел прав. В другой раз спрошу, разрешения, чтобы сделать для тебя вроде скидку на твою несознательность.
Иван Гордеич зашарил по карманам, ища очки, чтобы прочитать листовку, но очков при нем не было, и он сердито сказал деду Струкову:
— Холера лысая… Из-за тебя и очки не захватил. Ну и сказал бы, что так, мол, и так будет и надо очки при себе иметь.
Дед Струков важно ответил:
— Не имел прав. Это политическая тайна.
— Тайна… Да я, может, больше тебя тайн таких знаю кое от кого!
Тут дед Струков гордо выпрямился, высокомерно посмотрел на него и сказал:
— Ты? Больше меня? Да ты революционный юноша напротив меня, язви те! Он больше меня знает! Мелко плавал ты, брат, больше меня знать. Дай сюда листовку, я покажу, что такое дед Струков, язви те… — и, взяв у Ивана Гордеича листовку, громко стал читать: — «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!..» Понимаешь ты, что это такое? Ничего ты не понимаешь, потому я вот еле дотащил сюда тебя, где это соединение всех нас, рабочих, будет, — наставительно проговорил он и продолжал: — «Товарищи, сегодня рабочие России, как и рабочие всех стран, празднуют свой пролетарский праздник — Первое мая».
— Так выходит, это ты ничего не понимаешь, что оно к чему сегодня, раз кликал меня на кулачки, — прервал его Иван Гордеич.
— Не мешай, — отмахнулся дед Струков. — «…Сегодня мы, по примеру всего пролетариата России, собрались здесь для того, чтобы еще больше сплотить наши силы и заявить: мы требуем немедленного созыва Учредительного собрания и провозглашения республики…» Вот зачем шел сюда дед Струков и тебя звал, борода. Республику требовать! — торжественно сказал дед Струков и отдал листовку Ивану Гордеичу.
— Эй, бороды! Угомонитесь, бога ради, и не мешайте слушать! — крикнули сзади.
Иван Гордеич оторвал взгляд от листовки и увидел Леона.
— Лева говорит! Да откуда же он взялся? — обрадованно воскликнул он и пошел в толпу, расталкивая людей.
Леон стоял в расщелине меж двух стволов дикой яблони и с жаром говорил:
— Япония уже вывела из строя больше половины трехсоттысячной русской маньчжурской армии. Теперь Япония за два дня потопила в Цусимском проливе и взяла в плен семнадцать кораблей из двадцати двух, которые адмирал Рожественский вел из Балтийского моря два месяца. Погиб флот, стоящий четыреста миллионов рублей. Погибли и взяты в плен пятнадцать тысяч русских моряков, и сам Рожественский со своим помощником Небогатовым оказались в плену. Порт-Артур, Мукден, Цусима — самые позорные страницы всей истории русского самодержавия. И недаром заграничные газеты вдруг заговорили об обязанности царя «заключить мир и преобразовать свои военные силы», недаром капиталистическая Европа вздыхает по поводу неудач русского царя. Они…
В это время из-за бугра показались всадники и устремились к толпе.
— Товарищи, сюда скачут казаки. Не расходитесь. Сейчас начнутся кулачки! — крикнул Леон и спрыгнул на землю.
Подростки, засучив рукава, тотчас же разбились на две стенки и двинулись в бой.
Казаки подъехали к толпе и остановились. Урядник недоуменно сказал:
— Выходит, как есть кулачки, а говорили — маевка.
— И какой только черт натравляет нас на народ, я б хотел знать? — зло проговорил Пахом.
— И на самом деле. Будто мы для того и служим, чтобы людей стращать.
— Пахом, три наряда вне очереди!..
— А пошел ты, урядник!.. — выругался Пахом.
Когда казаки уехали, кулачки прекратились, и Леон продолжал свою речь. Потом над толпой взметнулось красное полотнище, второе…
Митинги в балке закончились только к вечеру.
Поздно вечером Леон вернулся на свою квартиру. В низкой, пахнущей глиной и кизячным дымом землянке он застал Ермолаича и Данилу Подгорного. Они сидели возле печки, чадили цыгарками и рассказывали каждый о своем горе.
— А мы и не слышали, как ты вошел, — сказал Ермолаич, оборачиваясь на шаги. — Вот так и карауль тебя — как раз полицию и не заметишь.
Леон повесил пиджак на вешалку, оправил под поясом черную косоворотку, спросил:
— А Леонид где?
— Ушел с Лавреневым куда-то, — ответил Подгорный. — А мы сидим и про жизнь толкуем. С сынами у нас дела обернулись худо: мой из лазарета письмо прислал, раненный, пишет, в обе ноги и, гляди, калекой останется, а у Ермолаича вон старшой с мужиками в России на помещика пошел да в тюрьме оказался.
Леон подумал: «У каждого свое. И у каждого одно и то же горе… Когда народ добьется облегчения своей жизни? Вот мы только что на митинге приняли резолюцию с требованием прекратить войну и созвать Учредительное собрание. Но разве царь сам созовет народных представителей и отдаст им власть? Нет. А свергнуть его мы пока не можем. И получается: мы говорим, а правительство действует, и когда мы начнем действовать, неизвестно… Эх, дела! И работаем много, и народ все больше начинает нас понимать, а нет, мало еще у нас сил, чтобы пойти на штурм самодержавия и свалить его».
Ермолаич и Данила Подгорный, поговорив немного, ушли. Леон пообедал и, достав из-за печки книгу Ленина «Что делать?» и пачку газет и брошюр, стал читать.
Рюмин пришел поздно вечером и увидел: за столом, подперев голову руками, сидел Леон. Перед ним лежали раскрытая книга, брошюры, исписанная тетрадь.
Рюмин снял фуражку, положил ее на табурет. Потом достал пачку папирос, взял одну из них, а пачку бросил на стол.
Леон поднял голову и взял папиросу.
— Ты что, к докладу готовишься? — спросил Рюмин.
— Наоборот, готовлюсь поменьше делать докладов, — ответил Леон. — Массовую работу мы в последнее время забросили. А надо пропагандировать необходимость всенародного выступления, агитировать каждого рабочего и крестьянина.
— Это правильно в принципе, но практически нам приходится больше внимания уделять внутрипартийным делам. Вот сегодня, в то время, когда мы выступали на митинге, меньшинство проводило за городом конференцию и приняло резолюцию против третьего съезда.
— Кто руководил конференцией?
— Поляков и какой-то приезжий.
Леон наклонился над книгой, потом начал выписывать в тетрадь: «Революцию надо представлять себе отнюдь не в форме единичного акта… а в форме нескольких быстрых смен более или менее сильного взрыва и более или менее сильного затишья» (Ленин).
Рюмин прочитал запись Леона и раздраженно сказал:
— Руководитель организации, кажется, больше интересуется теоретическими вопросами? Я ему говорю о раскольнических действиях меньшинства, а он составляет трактат о фазах революции.
Леон закрыл тетрадь, убрал книги и встал.
— Давай-ка пить чай, — предложил он и спросил: — Ты с Лавреневым там был?
— Да, — ответил Рюмин, — Лавренев ввязался в спор. Я тоже выступал, но тех большинство, и мы не имели успеха.
— А вы хотели иметь успех на конференции меньшинства? Напрасная затея.
— Так что же нам делать?
— Что нам делать? То, что рекомендует «Вперед»: открыто заявить и на деле подтвердить, что мы порываем всякие отношения с этими господами — с Поляковыми, с Ряшиными и Кулагиными. Обращаться непосредственно к массе рабочих-партийцев и агитировать каждого, — ответил Леон.
Чай пили молча. Леон думал о конференции меньшинства и о том, как порвать с Ряшиным и Кулагиным, не порывая отношений с рабочими-партийцами, членами Югоринского союза социал-демократов.
Рюмин думал о другом. Он чувствовал, что жить в таких условиях, в этой землянке, без работы, всегда подвергаясь опасности быть арестованным, он больше не может. И он спросил себя: «А что, если уехать в другой город и поступить на работу? Но… поймет ли Леон, что это не малодушие, не разочарование и не усталость, а желание жить более полнокровной жизнью, работать и общаться с людьми и делать то же полезное дело, но иными способами?»
