Чургин вспомнил последний разговор с ней, ссору, упреки Вари и сочувственно проговорил:
— Понимаю тебя, сестра… Пойдем в степь, потолкуем, быть может найдем какой-нибудь выход. Тут нам могут помешать.
Через несколько минут они уже шли по полю.
День был солнечный, но не знойный. В небе щебетали жаворонки, парили степные птицы. Тихо шелестели хлеба вдоль дороги, приветливо кивали колосьями и весело катились к горизонтам.
Оксана говорила неторопливо, с грустными нотками в голосе и равнодушием к окружающему, а Чургин задумчиво смотрел вдаль и вспоминал, какая она была прежде, Оксана: бойкая, жизнерадостная. Ничего неожиданного для него в ее словах не было. Он и раньше знал, что Яков Загорулькин не потерпит ни ее взглядов, ни ее возражений против такого образа жизни, ни ее советов, враждебных его стяжательским стремлениям. Что теперь можно было посоветовать ей?
— Сначала Яков не обращал внимания на мои слова и великодушно улыбался, — говорила Оксана. — Но после свидания моего с Леоном и письма от Алены все изменилось. Он перестал улыбаться и заявил мне, что я жена помещика и должна порвать с Леоном, со всеми вами. Это было слишком нагло, и я ответила, что в таком случае он должен помнить, что я в любое время могу уехать из имения. Совсем. Кончилось тем, что он сам уехал куда-то.
— Да?.. — вопросительно произнес Чургин, ожидая, что она скажет дальше.
— Я могу ему говорить решительно все, самые дерзкие слова, — продолжала Оксана, — но вот он уехал, и я готова простить ему все. Может быть, это мое несчастье, но я… я люблю его, Илья, — еле слышно проговорила она.
Чургин поднял брови, косо посмотрел на нее, и показалась она ему такой безвольной и жалкой, что он с досадой заметил:
— Ты совсем стала не такой, какой я тебя знал, сестра. Я согласен, что тебя привела к этому человеку любовь. Но я не могу понять, почему ты забыла, что просто любви к человеку не существует. Существует любовь к определенному человеку. Ты, вышедшая из семьи, которую Загорулькины и им подобные душат всю жизнь, как ты можешь любить такого человека? Мне обидно за тебя и больно, милая.
— Но я не могу, не в силах порвать с ним.
— Ты обязана это сделать, — твердо сказал Чургин.
— У меня нет сил так поступить. И это было бы аморально, бесчестно с моей стороны! — воскликнула Оксана.
— Ты имеешь для этого достаточно сил. А насчет аморальности пустой разговор. Мораль буржуазного общества антинародна, и не нам с нею считаться.
Оксана остановилась, закрыла глаза рукой, страдальчески произнесла:
— Ты жесток, Илья…
— По отношению к таким, как твой муж, я беспощаден, Оксана, — резко ответил Чургин.
Возвращались Чургин и Оксана, когда заходило солнце. Вот оно — огромное, красное, будто дрогнуло и скатилось за горизонт, и над степью остался золотистый полукруг огня, а вскоре и он исчез. И тогда над землей, над буграми и степью зажглась и разлилась по небу огненная вечерняя заря, и на хутора, на поля и сады спустилась сумеречная дымка.
В стороне, на бирюзово-синем небе вспыхнула белая звезда. Чургин посмотрел на нее, яркую, чистую, и сказал Оксане: — Ты не рождена быть помещицей и не для того училась и ходила на рабочие сходки, чтобы стать скучающей барынькой и жить без цели, без смысла в жизни. Над Россией зажигается свет. И ты не спрячешься от него, сестра.
Оксана молчала и все смотрела, как полыхает над степью заря и как вспыхивают на небе крупные белые звезды.
Яков приехал домой, едва Чургин и Оксана скрылись за лесом. Узнав от Усти, что гость — высокий человек в инженерской фуражке и что он обнимал Оксану, Яков догадался, кто приехал.
Войдя в кабинет, он увидел в пепельнице недокуренную папиросу, взял ее и осмотрел. «Недолго были здесь — одна папироса. Значит, пошли разговаривать в степь», — заключил он и, сев в кресло, задумался. Смутная тревога и предчувствие чего-то недоброго охватили его с первой же минуты, как только он понял, что приехал Чургин. Что привело его сюда? О чем он говорит сейчас с Оксаной? О том, что она поступила опрометчиво? Что он, Яков Загорулькин, ей не пара и с ним не стоит жить?
Долго сидел Яков в кресле, не зная, что ему делать. Было ясно: визит Чургина не сулил ему ничего хорошего, и лишь одна надежда немного успокаивала его: Оксана до сих пор слушала всех, но поступала так, как подсказывал ей собственный разум. А то, что она заявила, что может уехать в любое время, Якова не особенно тревожило. «Брак наш освящен законом, и ей некуда ехать от мужа. В конце концов я по закону имею право вернуть ее домой в любое время», — подумал он и, посмотрев на портрет Оксаны, стоявший рядом с его портретом на широком и длинном письменном столе, вздохнул.
— Сколько крови ты стоишь мне!.. Все молодые годы прошли в борьбе за тебя. И вот не успел я добиться своего — и опять все начинается сначала… Эх, Оксана, Оксана! И образованная ты, и свет повидала, а нет, не стоишь ты твердо на ногах, и колышет тебя судьба, как ветер былинку, — проговорил он вслух и, опустив голову, задумался.
В таком положении его застали Чургин и Оксана и молча переглянулись.
— Здравствуйте, Яков Нефедович. О чем это вы так задумались? — спросил Чургин, входя в кабинет.
Яков поднял голову, провел ладонью по лбу.
— Здравствуйте, Илья Гаврилыч, — ответил он. — О вас думаю, о вашем визите и о том, что вы говорили сейчас моей жене.
— Ну, и к каким выводам вы пришли?
— К таким выводам, что ничего хорошего от этого вашего визита мне ждать не приходится.
— А вы откровенный человек, оказывается. Однако давайте сначала поздороваемся, а потом и поговорим об этом.
Яков пожал его руку и почувствовал: его собственная рука в руке Чургина была такая слабая, что он невольно посмотрел на нее и сказал:
— Я вспомнил рассказ тестя, что когда-то вы подняли своими руками восемнадцать пудов. Правда это?
— Правда. В молодости было это, — подтвердил Чургин и, пригладив волосы, сел на диван.
Оксана вышла распорядиться насчет ужина.
Некоторое время ни Яков, ни Чургин не начинали разговора, и каждый ожидал, что скажет другой. Наконец Яков повернулся к Чургину и спросил:
— Илья Гаврилыч, скажите, почему я не нравлюсь вам?
Это произнесено было таким заискивающим тоном, что Чургин невольно улыбнулся и шутливо ответил:
— Что же вы — девушка, что должны мне нравиться?
— Нет, серьезно: почему вы с Леоном восстаете против меня? Ведь вы же хорошо знаете, что я люблю Оксану и всю жизнь стремился к ней. Теперь мы поженились, и нам бы жить да жить. А Оксана вот была у Леона, и он сказал ей, что больше не считает ее сестрой, потому что она жена помещика… И вы, очевидно, так думаете. Что я у вас, кусок хлеба отнял? Семьи ваши обездолил? Власть на вас натравил? Что я вам сделал худого, что вы все так относитесь ко мне? Конечно, я, по-вашему, капиталист, а с капиталистами у вас идет борьба. Но капиталист тоже может быть человеком, и у него может биться в груди такое же сердце, как и у вас. Я о себе говорю. Так нет, вы видите во мне врага, с которым надо бороться. А может быть, со мной не бороться надо, а действовать вместе? Могу вас заверить, что на ваше дело я не пожалею тысяч рублей, потому что я сам противник такой жизни и сторонник жизни вольной, демократической… Впрочем, это уже область политики.
Чургин смотрел на него равнодушными, холодными глазами и удивлялся. «Однакоже этот хуторской парень тоже немало поработал над собой. Вырос, очень вырос и говорит языком интеллигента», — думал он.
Яков предложил Чургину папиросу, закурил сам и сделал несколько шагов по кабинету.
— Я вас прошу, Илья Гаврилыч, не вмешивайтесь в мою жизнь, не разбивайте ее. Не поладим мы с Оксаной — мы сами решим, что нам делать. Я однажды вмешался в жизнь Леона, и, конечно, из этого ничего хорошего не получилось. — Подойдя к Чургину, он остановился перед ним, посмотрел ему прямо в лицо. — Не советую вам брать на себя роль судьи в нашей жизни. Это может привести к… непоправимой ошибке. А я… я тоже человек, — сказал он дрогнувшим голосом и отошел к столу.
Чургин был озадачен. Яков говорил с подкупающей искренностью, и хотелось верить ему. Но Чургин решил испытать его.
— Я не верю в то, что вы сказали, Яков Нефедович, — холодно заговорил он. — Вы противник существующего государственного порядка только потому, что он мешает вам жить так, как хотите вы, и загребать такие барыши, какие вам хочется. И вы действительно можете не пожалеть тысяч на то, чтобы изменить эти порядки и приспособить их к вашим требованиям — коннозаводчика и крупного капиталиста-помещика.
— Фу-у, как вы любите резкие слова, — с пренебрежением заметил Яков и сел в кресло.
