— А мужики как живут?
— Мужики сидят каждый в своей хате.
— Боятся?
— И боятся, и главного своего у них нет, как бы сказать — вожака.
— Да… — задумчиво произнес Лука Матвеич и мысленно повторил: «Вожака нет. Ну ничего, вожак придет».
Мужик опять взглянул на его безусое, чисто выбритое лицо, на глубокие, блестевшие от пота морщины на лбу и возобновил разговор:
— Я извиняюсь, как не секрет: вы не из социалистов будете?
— Из учителей.
— Так: Детишек, значит, обучаете?
— И детишек, и взрослых. Больше взрослых, — серьезным тоном ответил Лука Матвеич.
— Так… А взрослых, к примеру, чему? — допытывался мужик.
— Тому, чтобы умели отличать восставший броненосец от парохода, а революцию — от бунта, — лукаво посмотрел Лука Матвеич на мужика и стал раскуривать трубку.
Мужик понимающе кивнул головой, погладил окладистую бороду.
— Революция, значит. Та-ак! — Помолчав немного, он опять спросил: — И придет, сказываешь, на них погибель? Про власти говорю.
— Должна.
— Ну, туда им и дорога, — хмуро заключил возчик и, помахав кнутом, крикнул на лошадь: — Но-о! Надо поспешать, милая.
Лука Матвеич пыхнул дымом из своей трубки и посмотрел вдаль. Там все плыли средь хлебов и кружились курганы, а к ним все катились зеленые волны хлебов. Навстречу, вдоль дороги, бежали полевые маки и, как кровь, алел горошек.
Невдалеке от ближнего к Югоринску хутора была балка. Лука Матвеич встал с подводы, уплатил мужику и пошел по тропинке, а когда подводчик скрылся из виду, спрятал саквояж в кустах терновника и направился к Даниле Подгорному, на мельницу.
Мельница находилась вдали от хутора, у речки. Под старыми вербами, в тени, стояло несколько бричек, возле них лежали, медленно двигая челюстями, быки. Под одной из бричек сидели три мужика. На разостланном мешке лежала буханка черного хлеба, возле нее — несколько ломтиков сала, зеленый лук. Мужики медленно жевали сало и хлеб и слушали сидевшего возле них молодого человека в чесучовой тройке и в соломенной шляпе.
В стороне, на замшелом жернове, сидел Данила Подгорный.
Молодой человек говорил:
— В Херсонской губернии, в Полтавской, Черниговской, на Волге — всюду мужики поднимаются за волю, за землю. Они захватывают помещичьи экономии, делят между общинами землю, скот, инвентарь. Таким образом, крестьянская община, распоряжаясь землей и сельскохозяйственными орудиями, становится прообразом новых общественных отношений в деревне, рассадником социализма, то есть такого порядка, при котором не будет помещиков и всяких кровососов трудового крестьянства. Понятно?
Это был Овсянников.
Худощавый, с длинной бородой мужик, откусив сала и забрав в рот перо зеленого лука, ответил:
— Про помещиков — понятно, давно пора их изничтожить.
— Верно Харлам сказал: пора помещиков всех перевесть и землю от них взять силком, — отрезая тонкий ломоть от хлеба, проговорил коренастый курносый мужик с аккуратной черной бородой, — А община что ж? Это наше общество, значит? Так у нас в обществе свои кровососы есть.
— Известно, — подал голос Данила Подгорный, — наш Левченок, к примеру сказать, сроду сам не пахал и пахать не будет. За него работники вспашут, посеют и уберут. Так что община тут будет совсем ни при чем.
— Неверно, — возразил Овсянников. — Община даст всем равный пай земли, община может купить для общества плуги, косилки, молотилки, и все хлеборобы будут трудиться — каждый на благо всех и все на благо каждого.
— Все не могут, у нас есть солдатки, какие сами никакой пай не обработают. А которые бедняки — те все одно будут землю сдавать.
Лука Матвеич вышел из-за бричек, с улыбкой проговорил:
— Верные слова: не все обработают свои паи и принуждены будут сдавать в аренду односельчанам. А кто может арендовать? Те — у кого есть за что арендовать и за что вспахать. Богатеи. То есть в общине ничего не изменится.
— И то правда. Богатеи будут жить в ней так же, как и сейчас.
— И богатеть будут так же, как сейчас, — сделали мужики свои выводы из слов Луки Матвеича.
— Значит, никакого социализма, господин социалист-революционер, из вашей общины не получится, — продолжал Лука Матвеич, делая вид, что не знает Овсянникова. — Капиталистические отношения в деревне ею не упраздняются.
Данила Подгорный смотрел, смотрел на него и наконец сказал:
— Голос дюже знакомый, а по обличью не узнаю.
Лука Матвеич строго взглянул на него, и он умолк.
Овсянников тоже напряженно вспоминал, где он слышал этот голос, но не мог узнать Луку Матвеича и только подумал: «Социал-демократ, сразу видно».
Лука Матвеич, незаметно подмигнув, сказал Даниле Подгорному:
— У вас тут водичка, должно, есть холодненькая?
— На речке стоим, воды сколько душе угодно.
Когда они отошли от мужиков, Данила Подгорный спросил:
— Вы не Цыбуля?
— Раньше был им.
Вечером в землянке у Данилы Подгорного собрались члены комитета. Лука Матвеич сделал сообщение о третьем съезде РСДРП в Лондоне и о конференции меньшевиков в Женеве. Леон в свою очередь рассказал о положении в организации.
Лука Матвеич остался недоволен работой комитета, но говорить в присутствии всех об этом не стал.
— Значит, только стачка и вышла у вас? Маловато сделали:’ Листовки кто уничтожил? — спросил он.
— Думаем, что ряшинцы, — не поднимая глаз, ответил Леон.
— Долго думаете. А когда узнаете?
Леон молчал. Молчали и Вихряй, Лавренев, Ткаченко, и каждый думал: «Да, пора бы и знать».
После совещания, оставшись наедине с Леоном, Лука Матвеич сказал:
— Плохие у вас дела, Леон. Демонстрация провалилась. Среди крестьян за вас работают эсеры. Рюмин, член комитета, поехал работу искать. И провокатора не можете найти… Так дальше нельзя работать! Нельзя!..
Слова его звучали жестко и холодно, и сам Лука Матвеич казался каким-то холодным, сухим. Он недовольно ходил по землянке, спрятав руки назад под расстегнутый черный пиджак.
Леон исподлобья наблюдал за ним и не узнавал его. Но он понимал его недовольство и виновато проговорил:
— Хорошо, Лука Матвеич, мы наверстаем. Скажу честно: мне казалось, что наши дела не хуже, чем у других — у Александрова, скажем. Вот с демонстрацией у нас не вышло, верно.
— Да, но вы сильнейшая организация юга… И лучше других вы должны работать, — сердито заметил Лука Матвеич.
А когда легли спать на разостланной на земле полсти, Лука Матвеич спросил своим прежним, отечески мягким голосом:
— Про Алену что молчишь? Живете как, ничего?
— Ничего.
— Надо в душу ее заглянуть пристальней, развить в ней способность понимать общественные порядки.
— По-моему, я все испробовал.
— А по-моему, не все.
Леону стыдно стало, и он умолк.
— Центральный Комитет утвердил тебя членом губернского комитета, — неожиданно сообщил Лука Матвеич.
Леон обернулся к нему, недоверчиво переспросил:
— Меня?.. Членом губернского комитета?
— Ты спрашиваешь так, будто ЦК утвердил Ряшина.
Леон повеселел, и у него сразу поднялось настроение.
В окно постучали три раза. Леон и Лука Матвеич вскочили на ноги, быстро оделись и, взяв свои револьверы, вышли через запасную дверь в сарай, а оттуда в сад.
Данила Подгорный подошел к ним и сообщил:
— Казаки проезжали по улице.
Лука Матвеич, глубоко вздохнув, сказал:
— Сладкий родной воздух. В Лондоне не такой… — И, помолчав, предложил: — А давай здесь спать, хлопче. Так оно вольготнее и спокойнее будет.
…Проснулся Лука Матвеич, едва за садами в степи вскрикнул первый жаворонок.
В саду пахло травой и диким хмелем. Где-то ударил и смолк перепел.
Лука Матвеич зевнул и встал.
Леон, подложив руки под грудь, спал на животе, повернув набок голову. Волосы его растрепались по лбу и шевелились от легкого дуновения утреннего ветерка, а он то и дело, сонный, шевелил головой, точно бодался.
Лука Матвеич посмотрел на его смуглое лицо, на дрожащие веки и изогнувшийся ус и улыбнулся.
— Дюже сладко спишь, хлопче. А ну, попробуем разбудить, — негромко сказал он и, сорвав былинку, пощекотал у Леона в носу, но Леон только пошевелил головой. Тогда Лука Матвеич сказал над самым ухом его: — Полиция!
Леон открыл глаза, улыбнулся:
— А что ж сам сидишь? — И, сладко потянувшись, поднялся и сел.
У калитки, под плетнем, протянув ноги и наклонив голову, сидел Данила Подгорный и дремал.
— Спит наш дозорный, — кивнул головой Лука Матвеич.
Леон взял с земли сухую ветку и переломил ее. Послышался треск, и Данила Подгорный тотчас поднял голову.
