Леон взял с земли сухую ветку и переломил ее. Послышался треск, и Данила Подгорный тотчас поднял голову.
Умывшись в землянке, Лука Матвеич и Леон поели жареной картошки и квашеного молока с пышками и стали собираться на сходку. В это время пришел Лавренев и сообщил, что в городе ночью была облава.
— Вихряй и Кулагин арестованы. Овсянников выскочил в окно, когда пришла полиция. Ряшину тоже удалось скрыться. Мы с Ткаченко печатали листовку и потому избежали ареста, — заключил он и добавил: — У Кулагина при обыске нашли нашу листовку.
Лука Матвеич хотел погладить усы, но вспомнил, что их нет. Взявшись за подбородок, он несколько секунд помолчал. «Ряшин? Кулагин? Овсянников? Ничего не пойму, но кто-то из них провокатор», — подумал он и сказал:
— Сходка переносится на послезавтра. Я буду на болгарских плантациях, у Трифона.
На другой день Овсянников бросил бомбу в коляску градоначальника. Взрывом коляску разнесло на куски, а сам градоначальник вместе с сопровождавшим его чиновником и кучером были серьезно ранены. А ночью по городу была расклеена гектографированная листовка за подписью: «Боевая группа социалистов-революционеров».
В ней говорилось:
«Актом убийства московского генерал-губернатора Сергея Романова (сына царя Александра Второго) — социалисты-революционеры объявили беспощадную революционную борьбу самодержавию и всем его прислужникам. Мы следуем славному примеру нашего товарища, уничтожившего одного из самых ярых вдохновителей зверских расправ самодержавия с революционным народом. Отныне всякий, кто посягнет на трудовой народ и его политических руководителей, будет немедленно уничтожен…»
Власти приняли меры. Посты охраны всюду были усилены, на улицах и в рабочих поселках появились казачьи патрули. На всех перекрестках было вывешено объявление с предупреждением, что виновные в покушениях на представителей власти будут предаваться военно-полевому суду.
По заводу пошли разговоры:
— Держись теперь, социалисты!
— Ничего, они еще кое-кого образумят.
— Как бы не так! Убьют-одного, другой на его место сядет.
— И то верно. Царя Александра Второго убили, а что проку? Третий Александр Романов сел на его место.
Лука Матвеич хотел созвать широкую сходку, но после акта Овсянникова по рабочим поселкам и пригородам непрерывно разъезжали казачьи патрули, и от массовой сходки пришлось отказаться.
Сходка была назначена в лесной балке, в семи верстах от города, но попасть туда было не так легко. Каждый активист под видом рыбака должен был явиться на условленное место у речки, оттуда его посылали на мельницу, потом под скалистый берег, к ставу, и оттуда — далеко в сторону, в верховье балки, где был небольшой пруд. Поэтому активисты приходили на место сбора усталые, швыряли удочки на траву, садились в тени деревьев и отдыхали.
Леон вспомнил, как сам когда-то блуждал по степи, ища место массовки, и улыбнулся. «Молчат… Уморились», — сочувственно думал он и опять подсчитывал, сколько еще не пришло.
Лука Матвеич сидел под деревом и тихо разговаривал с Лавреневым, Ткаченко и Александровым.
Пришли дед Струков и Ермолаич. Дед Струков шумно бросил в кусты тростниковые удочки и сплюнул со злости.
— В такие края я больше не ходок, язви его с рыбальством таким! Это какую же голову иметь надо, какое понятие в этих самых делах, как их… — уставился он на Ткаченко.
— Политических, — подсказал Ермолаич, облегченно присаживаясь на траву и вытягивая ноги.
— Да не в политических, — отмахнулся дед Струков. — Что ты мне все подсказываешь, грамотный какой политик! То уговаривает: мол, потерпи трошки, сейчас дойдем; то толкует: мол, так надо, плутать по степу в такую жару… Что я тебе — Иван Гордеич? Да я, может, тебе целый доклад прочитаю, что оно и к чему, — отчитывал он Ермолаича, платком вытирая мокрую лысину. — Я про то речь, что мне шесть десятков стукнуло, а Ткаченко принуждает меня думать, что мне только три десятка.
— А ты думай и помалкивай. Ей-богу, моложе станешь, — подал голос Лука Матвеич. — Я вот думал про это да в одно утро встал и смахнул бритвой усы. Как находишь, помолодел?
Дед Струков утер лицо, повесил мокрый платок на ветку и обернулся к нему.
— Лука Матвеич! — удивился он. — А я тебя и впрямь не узнал. Ну, с приездом! — поздоровался он и, присев на траву, продолжал: — Да-а. Осталось теперь нам с тобой молодеть, парень! Это когда-то я по сорок верст за зайцем ходил. Зайцы водой брались, а я как сухарь — ни капли пота.
— Ну, насчет воды, — это тебя зайцы для смеха ввели в заблуждение, — сказал Александров. — А вот платки твои на деревьях кое-кого могут сюда привести.
Дед Струков сердито сдернул платок на траву.
= Язви вас, какие остроглазые!
Ряшин пришел вместе с Овсянниковым. Они, видимо, спорили, потому что оба были хмурые и даже никому «здравствуй» не сказали, а сели поодаль друг от друга, сняли белые шляпы и замахали ими.
Леон спросил у Овсянникова:
— Ты что, вышел из своей партии, — к нам прибыл?
Овсянников зло посмотрел на Ряшина, подошел к Луке Матвеичу и стал что-то горячо, негромко говорить ему. Лука Матвеич кивнул головой и подозвал к себе Леона.
— Овсянников пусть остается. У него есть для нас важное сообщение.
А Ткаченко в стороне вел перепалку с Ряшиным:
— А почему наша листовка оказалась у Кулагина? — возмущенно спрашивал он. — Как она могла попасть к нему, я тебя спрашиваю?
Лицо Ряшина, и без того красное, стало еще краснее, но он быстро овладел собой и, пожав плечами, ответил:
— Какая листовка? Впервые слышу.
Лука Матвеич и Леон недобро посмотрели на него и переглянулись, как бы говоря: «Все ясно».
— Садитесь ближе, товарищи! — сказал, обращаясь ко всем, Леон. — В случае тревоги уходить в старую штольню, направо и лесом — вверх по балке… Итак, начнем. Доклад о решениях третьего съезда РСДРП сделает член Центрального Комитета партии товарищ Цыбуля.
Лука Матвеич — невысокий, кряжистый, с нахмуренными бровями и моложавым, из-за отсутствия усов, широким лицом, поднялся и начал доклад.
Он напомнил о причинах, побудивших бюро комитетов большинства созвать третий съезд в Лондоне, и рассказал о том, как лидеры меньшинства устроили свою конференцию в Женеве и как они обманным путем не допустили на съезд, задержав в Женеве, некоторых делегатов, в их числе и делегатов южных комитетов.
Ряшин сидел, поджав под себя ноги, в черном костюме и белой, слегка расстегнутой косоворотке, подпоясанный белым ленточным поясом. На лице его было полное равнодушие.
Тихо подошел и в нерешительности остановился Данила Подгорный. Все знали, что он не член партии, хотя и помогает в работе. Леон рукой указал ему место рядом с Ермолаичем, и Подгорный, сияв старый, порыжевший картуз, сел на траву.
Кисляк шепнул Ряшину:
— Слава богу, ленинцы мирошников на подмогу позвали.
На склоне балки, под деревьями, сидели человек тридцать полукругом возле Луки Матвеича. В стороне, опершись на локоть, полулежал и курил папиросу Овсянников. Длинные светлые волосы его были откинуты назад, узкое, словно вытянутое лицо было бледно, и в нем не было ни кровинки, глаза смотрели остро и неспокойно.
— А этот, учитель, тоже тут? Что это он так на отшибе от «всех? — спросил Подгорный у Ермолаича.
— Не нашего поля ягода. Жилы, должно, еще не пришли в спокойствие после покушения на градоначальника. Герой, вишь, эсеровский, потому и не хочет смешиваться со всеми.
Данила Подгорный не понимал, почему Ермолаич так пренебрежительно отзывался об Овсянникове. Ему казалось, что стрелять в градоначальника — это и есть настоящее геройство и что такими людьми революционеры должны гордиться. Но расспрашивать Ермолаича было не время, надо было слушать доклад, и он повернулся к Луке Матвеичу, стараясь не пропустить ни одного его слова.
— Самодержавие решило созвать Думу, чтобы обмануть народ и отвлечь его от революции, — говорил Лука Матвеич. — Вот почему у нас отношение к этой затее царских сановников вполне определенное: пролетариату нечего заседать в этой Думе помещиков и капиталистов и разрабатывать законопроекты, которые царь может похерить одним росчерком пера. Пролетариату и всему народу пришла пора восстать против самодержавия и свергнуть его. Так решил третий съезд. Ясная задача, товарищи?
— Яснее не может быть, — ответил дед Струков.
— Самое время, — сказал Бесхлебнов. — Кругом народ волнуется…
Ряшин усмехнулся, словно хотел сказать: „И этот туда же, будто что и понимает“.
Бесхлебнов так и понял его и сказал соседу:
— Ивану Павлычу не нравятся мои слова: мол, куда конь с копытом, туда и рак с клешней. Не понимаю, что он за человек. Все ему не нравится, что идет не от него.
