выбрасывали на берег швартовые концы и подавали трап.
Пока механизмы приводили в исходное положение и прибирали палубы, в команде неудержимо разгорались спортивные страсти. Моряки собирались отыграться за свое поражение, которое потерпели месяц назад на волейбольной площадке от матросов берегового поста. Эти спортивные схватки с переменным успехом проходили между ними всякий раз, как только тральщик ошвартовывался у здешнего пирса.
Наезженная колесами грунтовая дорога поднималась в гору, виляя в невысоком сосняке меж огромными валунами. Боцман увел команду вперед, а Семен с Захаром немного поотстали.
Пугачев был в стареньком кителе и стоптанных сапогах, отчего скорее напоминал тертого заводского работягу, чем командира тральщика. В море он не любил носить новых вещей вовсе не потому, что был по натуре скуп или экономен. Просто он привязывался к поношенным вещам, впрочем, как и к месту, где служил, как и к людям, с которыми дружил. Ему всегда было трудно, а то и невозможно менять прежние, устоявшиеся, привычки и симпатии. Похлестывая оголенным ивовым прутиком по придорожным репейникам, Семен шагал бодро и с благодушной улыбочкой, свойственной добрым людям, слушал приятеля.
— Пока мы вдвоем, давай потолкуем, как раньше: правду в глаза и чтобы не обижаться, — говорил Захар, хмурясь. Преодолевая подъем, он, как маятник, покачивался в такт шагам, подаваясь всем корпусом вперед. Тужурка на нем была «с иголочки», сорочка сияла белизной, брюки отглажены.
— Валяй, Захарище, — согласился Пугачев. — Если как раньше, то мог бы и без предисловий: сразу быка за рога, акулу за хвост…
— Ты, Семенище, удивляешься, чем это я недоволен, когда корабль, в общем, хороший и моряки толковые. Верно говорю?
— Ну, допустим.
— Так вот. А мне совсем не по душе, что вы все спокойно живете. И ты знаешь, мне кажется, моряки лепят себя по твоему подобию. Это от тебя по всему экипажу расходятся какие-то усыпляющие флюиды.
Захар с вызовом посмотрел на друга, ожидая, что тот наконец-то рассердится. Но Семен лишь загадочно усмехнулся, как бы не принимая глубоко к сердцу обидные слова.
— Ничего так не хотел бы, как отоспаться, — признался он. — За время ремонта здорово устал. Работы было невпроворот. А если говорить по существу, то наша команда выглядит более спокойной, уверенной в себе, нежели сонной. Спокойствие, как известно, удел сильных — признак больших, еще не раскрытых возможностей. А благодушие, успокоенность я и сам не люблю. На месте мы не стоим. Это уж поверь.
— Хочу верить, — говорил Захар, продолжая мерно покачиваться и как бы подтверждая этим каждое сказанное слово. — Но нельзя же в своем движении уподобляться каравану верблюдов — идти ни быстрее, ни медленнее. Так же и в училище получалось у тебя: учился не хуже и не лучше других. Не ругают, ну и ладно… Только раньше ты отвечал за самого себя, а теперь — за весь экипаж. Есть разница?
— Э, брат, — Пугачев рубанул сплеча прутиком, срезав несколько малиновых головок репейника, — ты не берешь в расчет другие экипажи. У нас в бригаде нет стабильного лидера. Сегодня тралец на первом месте, а потом, как очередные итоги соревнования подведут, он скатывается на третье, а то и на четвертое место. Когда я принял экипаж, он плелся где-то в самом хвосте. Теперь сам знаешь, чего мы с тех пор достигли. Разве это так уж плохо?
— Да не в том дело, что хорошо или плохо. Команде нужен рывок — мощный, решительный, как в атаке.
— Даже если мы и не готовы к такому рывку?
— В том-то и дело, что давно готовы. Надо лишь сосредоточиться на главном, что определяет успех, — настаивал на своем Захар.
— Тебе, как всегда, только бы рвануть: грудь в крестах или голова в кустах… Надо же, Захарище, не с кондачка все делать, а въедаться в существо дела, докапываться до таких мельчайших его нюансов, частиц, которые и определяют настоящий, долгий успех. Это как по болоту идешь: пока под левой ногой не чувствуешь твердой опоры, правой шагнуть не смей — засосет…
Захар на это болезненно поморщился, точно проглотил что-то горькое, и подтвердил:
— Вот именно, засосет, потому что топчемся на одном месте. Я никак не пойму, зачем ты сам себе создаешь препятствия, а потом берешься их преодолевать.
— Да какие такие препятствия? — искренне удивился Семен.
— Поясню хотя бы на примере рулевого… Как его?.. — Ледорубов пощелкал пальцами, изобразив этим не столько свою забывчивость, сколько пренебрежение к Стыкову. — Что и говорить — никудышный матрос. С соседнего тральца его списывают за какой-то дебош на бербазу, а ты подбираешь этого разгильдяя, берешься его перевоспитывать. В результате уровень дисциплины, хотя бы потенциально, понижается. И заметь, штабники это все четко фиксируют. У них и муха не пролетит, будучи не занесенной в опись и не пронумерованной. Собственно, о каком же первом месте в этом случае может идти речь, думают они?..
— Тут я с тобой опять не соглашусь. — Семен ткнул прутиком вперед, словно хотел пронзить воображаемого противника. — Стыков — трудный парень, что правда, то правда. Но специалист, позволь заметить, превосходный. Ты сам в этом не мог не убедиться, хотя он и задел твое самолюбие… А насчет дебоша — тоже еще бабушка надвое сказала. Случай неприятный, хотя и не без причины. Стыков подрался в парке потому, что вступился за какую-то девушку, к которой привязались два подвыпивших хулигана. Его обвинять надо скорее всего за то, что переусердствовал: один из тех молодцов едва без глаза не остался, а другой лишился передних зубов.
— Защитил, нечего сказать! Для этого совсем необязательно калечить пьяных.
— Бывает, когда при защите любые методы самообороны хороши. То особый вопрос. Может, парня и не ругать, а хвалить надо за решительность…
— Одно ясно, — упорствовал Захар, — с этим героем хлебнем еще лиха.
— Что же ты предлагаешь — снова списать его на берег? Хорошо, я даю тебе такое право. Действуй смело: чтобы от кого-то избавиться, повод всегда можно найти.
— Не припирай к стенке. Я хочу сказать, что трудно с такими вот людьми, как Стыков, бороться за первое место. Того и гляди, опять
