— Вот чудак! Сколько уж лет прошло, а ты все переживаешь. Ну да ладно, будь по-твоему, — согласился Пугачев с таким серьезным видом, точно в его замыслах все уже было решено и оставалось лишь кое-что уточнить по существу дела. — Дом я выстрою метров за пятьдесят отсюда, но не более. Вон там, у дерева. — Семен показал в сторону огромной сосны, которая стояла немного на отшибе от других деревьев.
— Ориентир подходящий, — одобрил Ледорубов.
Пост наблюдения и связи располагался на самой высокой точке острова. Это было добротное одноэтажное строение, на крыше которого возвышалась походившая на пожарную каланчу деревянная вышка. Волейбольная площадка располагалась за домом в небольшой, укрытой от ветра лощинке. Там уже маячили фигуры людей в полосатых матросских тельняшках, приглушенно бухал кожаный мяч и слышались крики болельщиков.
Сидевшие на лавке матросы поднялись, уступая место офицерам.
Игра проходила с переменным успехом. Моряки с тральщика отчаянно сражались за каждый мяч и добились преимущества. Но потом надломились, и счет начал расти не в их пользу. Особенно усердствовал минер Савва Лещихин. Здоровенный и неуклюжий, он так яростно кидался на мяч, что дважды под общий хохот сбивал с ног своих же игроков.
— Бей своих, Саввушка, — подначивал дружка Олег Стыков, — чужие бояться будут!
— Важен процесс игры, а не ее результат, — краснея, отговаривался Лещихин.
Соперники, сообразив, в чем их выгода, обстреливали мячом беднягу минера при любом удобном случае. Но Савва не сдавался, мужественно принимал сыпавшиеся на него удары. Как волейболист, он был настолько бездарен, насколько упрям.
Пугачев держался невозмутимо. Он спокойным голосом, как бы между прочим, подбадривал своих матросов и с нежностью поглядывал на сидевшего в пилотке ежа. Ледорубов же, ерзая на лавке, руководил игрой. Он все больше покрикивал и возбуждался. Наконец, когда Савва после подачи в очередной раз «срезал» мяч за боковую линию площадки, терпение Захара иссякло. Он скинул тужурку, засучил рукава накрахмаленной рубашки и… выгнал Савву с площадки, заняв его место.
Олег Стыков что-то пробормотал, недобро зыркнул на помощника и тоже ушел с площадки, легонько прихрамывая и морщась. Ледорубов не обратил на это особого внимания и тут же распорядился о замене.
Игра продолжалась. Захар будто получил дополнительное ускорение. Всегда спокойный и уравновешенный, теперь он походил на упругую пружину, которая, то сжимаясь, то распрямляясь, экономно расходовала энергию. Мяч будто сам искал его загорелые, сильные руки, чтобы, прикоснувшись к ним, отправиться на розыгрыш или на другую сторону площадки. Когда же Захар оказывался у сетки, мяч от его руки летел подобно пушечному ядру, поражая без промаха территорию противника. Принимая на себя мощные ответные удары, Ледорубов не боялся кидаться на землю. Вскоре его белоснежная сорочка и новенькие отутюженные брюки изрядно помялись и запылились. Но это Захара не смущало. Он жил игрой, самозабвенно отдаваясь ей, как и всякому увлекавшему его делу.
Ледорубовская страсть исподволь захватывала всю команду. Моряки заиграли на втором дыхании, напористо и азартно. Вскоре счет начал выравниваться, а потом команда с тральщика уверенно захватила лидерство, не оставляя горячившимся соперникам никакой надежды на победу.
Моряки поддерживали своих игроков дружными криками. И только Лещихин со Стыковым обособились. Савва нехотя кивал, слушая, что ему говорил усмехавшийся и все еще рассерженный Олег. Дружки сидели около скамейки на траве и без особого интереса наблюдали за игрой.
Пугачев тоже огорчился за своего друга. «Эх, Захарище, — думал командир, — где-то ты умен, а вот не понимаешь простейшей истины: нельзя людей отталкивать, какими бы сию минуту ни казались они тебе бесполезными. Вместе нам жить, вместе вахту стоять и трудности переносить…»
Командир заметил, как замполит подсел к неразлучным дружкам, оказавшимся вне игры. Василий Харитонович принялся что-то возбужденно рассказывать, размахивая руками и поочередно обращаясь взглядом то к Лещихину, то к Стыкову. Матросы оживились. И вскоре, увлеченные разговором, перестали обращать внимание на продолжавшие бушевать на площадке страсти.
Игра закончилась уже в сумерки, когда над островом сгустилась холодная осенняя синева. Пугачев отдал распоряжение построить экипаж.
Боцман скомандовал «Смирно», и голоса в строю поутихли, возбуждение улеглось.
— С места, с песней… А ну давай, орлы, мою любимую! Шаго-ом… — пропел густым басом Семен Потапович, — марш!
Строй двинулся, и тотчас всплеснулся над ним высокий сильный голос запевалы:
Ты, моряк, красивый сам собою, Тебе от роду двадцать лет…
Затем вплелись еще два голоса, как бы подзадоривая, и вот уже грянул всей мощью матросский строй:
По морям, по волнам — Нынче здесь, завтра там…
Набрав силу, будто напруженный ветром парус, украшенная молодецким задорным посвистом, песня придавала морякам общее согласное движение, бодрила в сплачивала их.
Ледорубов с Неткачевым шли позади строя.
— Вот видите, — сказал Захар, отирая платком вспотевшую шею и кивая на моряков, — полдела сделано: почувствовали морячки соленый вкус победы. С этого и надо начинать.
— Это они победили, а мы с вами вроде как проиграли, — Василий Харитонович удрученно покачал головой. — Зря вот Лещихина обидели.
Захар в ответ лишь махнул рукой, — мол, опять об одном и том же, и как не надоест.
— Что же, по-вашему, выходит? Я должен был в чем-то убеждать его, когда надо было брать на себя инициативу, действовать?!
— Но и так тоже нельзя. Дело тут не в самом Лещихине. Куда важнее, как это оценят остальные.
— Нормально. — Захар с упрямой веселостью тряхнул головой. — Слышите, какими соловьями заливаются наши ребятишки? А ведь проигравшие так петь не могут. Все начинается именно с такой вот запевки.
— Захар Никитич, — Неткачев доверительно тронул помощника за локоть. — Я убежден в том, что по отношению к матросам мы с вами не имеем права к
