— Чего ты, батяша? — Глуша подняла голову.
— Лошадь, говорю, не распрягла! — и маячник сердито запахнул полушубок.
Пройдя к двери, он остановился и строго сказал:
— Ты особенно-то не расходись у меня, а то живо прикручу хвост... С Митрием шашни пора кончать. Для этого и вызвал тебя, а ты, верно, думала, благословлять свел вас. Шалишь, дочка!..
— Максим Егорыч! — жарко воскликнул Дмитрий. — Ты же только что супротив ничего не имел...
— А твое дело молчать! Не с тобой речь!.. Кончать надо! Про вас и так много брешут... Молва-то людская что зыбь морская — так и катит, так и катит...
Глуша поднялась и тихо зашагала к Егорычу.
— Батяша, — взволнованно сказала она, — не могу я больше с Мотькой. Сам знаешь!..
Маячник сердито кашлянул, притопнул ногой и опрокинул шапку глубже на глаза.
— Эх ты, дочка, дочка, — бесстыдница!..
Отшвырнув с порога окурок, он отворил дверь и, скрываясь в клубах пара, проворчал:
— Нет!.. И внучка от вас не приму...
Дмитрий — довольный, радостный — чуть слышно проронил:
— Ух, и хитер у тебя старик.
Глуша села рядом с Дмитрием и, склонив голову на его грудь, облегченно вздохнула:
— Видно, согласен батяша...
Третий день живет Дмитрий у Максима Егорыча. Все это время, как только приехала Глуша, Егорыч, поругавшись с дочерью, упорно молчал.
Он непрерывно что-нибудь мастерил, пытаясь казаться очень занятым: то возился с починкой сетей, то сбивал новую табуретку, то вытаскивал из-под кровати ящичек с сапожным инструментом и начинал примерять заплаты к валенкам.
Будто озабоченный работой, старичок искоса следил за Глушей и Дмитрием; когда они разговаривали вполголоса, он слегка подавался всем туловищем в их сторону, стараясь не пропустить ни одного слова.
Если Глуша с Дмитрием говорили шепотом и маячник не мог слышать их, он нетерпеливо ерзал на табуретке и сердито кашлял.
Как ни старалась заговорить с отцом Глуша, он продолжал упорно молчать, нарочито кропотливо подшивая валенки.
Но Глуша не отставала.
Тогда он, насупясь, строго приказывал:
— Не мешай! Не видишь — занят батька!
Она ближе подходила к отцу и подкупающе спрашивала:
— Батяша, и чего это ты?..
Максим Егорыч бросал работу и, уходя на вышку маяка, недовольно бормотал:
— Чертяка вас принес до меня! От дела отрывают!
Но вскоре, возвращаясь в сторожку, он опять садился подшивать валенки, опять внимательно прислушивался к разговору дочери с ловцом.
Глуша заботливо ухаживала за Дмитрием: натирала его водкой с уксусом, поила горячим чаем, и ловец с каждым днем чувствовал, как возвращаются к нему прежние силы.
На четвертый день, проснувшись рано утром, Дмитрий осторожно поднялся с кровати Егорыча и начал собираться.
На полу спала Глуша. Рядом с дочерью примостился старичок; он недавно затушил маячную лампу и теперь, укрывшись ватником, беззаботно, громко сопел.
Из-под полушубка выбилась Глушина нога — тонкая, лоснилась коричневая кожа, как в чулке, с ямками под круглой чашечкой колена.
Дмитрий перешагнул через Глушину ногу и, сняв с печки теплые стеганые штаны, встряхнул их.
Шумно вздохнув, Глуша завозилась и отбросила полушубок, потянулась, с плеча сползла рубашка.
Дмитрий учтиво отвернулся, и когда хотел пройти к кровати, поднялся маячник и спросил шепотом:
— Ты куда?
— Домой собираюсь, Максим Егорыч.
Старичок замахал руками, быстро вскочил на ноги; подбегая на носках к ловцу, недовольно зашипел:
— Ложись обратно!.. Да ты что: окочуриться хочешь? Грели мы тебя с дочкой, грели, а ты — на, чего удумал: на волю!.. Теперь день-два остыть тебе следует, а тогда — на все четыре стороны!
Заметив оголенное плечо у дочери, он покосился на Дмитрия и прикрыл ее полушубком.
— Ложись в постель! — настойчиво шептал Егорыч. — Ложись!
Ловец растерянно стоял перед маячником.
— Да я, Максим Егорыч... Мне домой пора. Выхворался уж... И к путине готовиться. Я...
— Без разговора! Ложись!
Дмитрий прошел к кровати и нехотя присел. Егорыч опустился рядом на табуретку, свернул цыгарку и, передавая ловцу кисет с бумагой, тихо, участливо сказал:
— Теперь и ты можешь побаловаться табачиш-ком. — И, попыхивая дымом, строго спросил: — А какой у тебя расчет с твоим кормильцем?
— С Дойкиным?.. Триста целковых за ним у нас с Васькой.
— Как так?
Дмитрий жадно потянул цыгарку, закашлялся.
— Тише! — погрозился маячник. — Дай выспаться Глуше, а то всю ночь крутилась возле тебя. Ну, говори, какие же расчеты у вас с «народным кормильцем»?
— Триста целковых за ним значится. Ну, оханов мену относ угнал, — вычет, стало быть, за то. Потом: не знаю, все ли захватил из коша Васька, — оханы там, тулупы, жарник. Вот и надо подвести счета.
— Э-эх, судаки-дураки! — Егор покачал головой и раздосадованно, горячо зашептал: — После каждой сдачи улова надо было расчет делать и брать с живоглота целкаши! Понял? А теперь он тебя, как осетра, обделает: и икорку выпустит, и вязигу вытянет, и балычок сготовит. Э-эх, судаки-дураки, сами прямо в сетку лезут! Теперь он вам наскажет: и оханов-то лошадь не привезла, и тулупы-то оставлены в коше, и то, и это.
— Глуша ведь видала! — привскочил Дмитрий. — И оханы, и тулупы видала в санях. Она же говорила!
— Вида-ала! — раздраженно перебил его маячник. — А чего она видала? Считала она их? Было, скажем, два десятка оханов в санях, а он, кормилец, скажет: десяток только. Тулупы ежели привезла лошадь оба, он скажет: один привезла. Да-да! Еще хорошо, ежели эдак скажет... Тут и Глуша тебе не помога. А то, гляди, скажет: пустые прикатила сани лошадь с моря, — и все тут. Да-да, и так может сказать! На то он и живоглот: он не только рыбку глотает, но и ловца может сглотнуть. Эх, вы!.. Помнишь, как меня обделал мой живоглот?..
Дмитрий нетерпеливо елозил на постели; он часто поднимался, пытаясь шагнуть к двери, но Егорыч дергал его за рукав, шикал на него, указывая глазами на дочь:
— Тише! Ложись, говорю! Тише!..
Поглядывая на Глушу, ловец покорно опускался на кровать.
Они долго и молча курили. Изредка налетал на маяк ветер, и тогда слышно было, как обветшалые стропила тихонько поскрипывали. Егорыч, опершись локтями о колени и склонив голову, говорил задумчиво и душевно:
— Знаешь, Митрий, прикинул я в уме твои расчеты с Дойкиным, и думается мне: нет смысла тебе с ним подсчеты вести. Так и эдак, а все с тебя приходится. Он насчитает тебе такую кучу долгов, что ты ни одного целкаша с него не получишь, — знай, Митрий, работай на кормильца!.. По-моему, махни ты на эти подсчеты да бросай Дойкина. Становись исправным ловцом, хозяином... Я вот что хотел тебе сказать. Ежели хочешь, бери мой кулас, кое-какие сетчонки у меня имеются, да у тебя, поди, тоже что-нибудь сохранилось от покойного батьки. Прикупить еще можно будет немного. И вали, дорогой мой, встречай путину полным хозяином!
Егорыч заулыбался, покачал головой, облегченно вздохнул:
— Бери, Митрий, мой кулас. Я обойдусь и так. Харчи там или керосин и прочую надобность я доставлю себе и без куласа, сумею с попутными ловцами договориться. Бери кулас — становись хозяином!.. Глядишь, в весну счастье привалит, а оно, дорогой мой, в воде завсегда есть, только ищи его, не ленись!.. Умей гоняться за косяками — они от тебя, а ты за ними. Тут их нет, ты на другое место подавайся. Выбьешь сети там, да выбьешь здесь, глядишь — и улов добрый есть! Вот оно что! И заживете вы...
Старичок замолчал и, взглянув на спящую Глушу, обеспокоенно поправился:
— И заживешь ты, Митрий, по-хорошему.
Пристально и с опаской посмотрел ловец на маячника. А тот поспешно вскочил с табуретки и метнулся в передний угол, где хранилась бутылка с водкой.
— Не надо, Максим Егорыч, — предупредил Дмитрий и поднялся с постели.
Маячник погрозился пухлым кулачком и, запрокинув голову, начал глотать прямо из бутылки. Отпив третью часть, он причмокнул и, вытерев губы рукавом, сказал:
— От радости, Митрий, пью я!
— Какая же радость, Максим Егорыч, у тебя? — притворился непонимающим Дмитрий.
— Радость-то какая? — старичок пристально поглядел на ловца прищуренным глазом. — Бо-ольшая, дорогой мой!.. Тебя вот, неплохого парня, на путь истинный направляю — раз! Дочка после долгой разлуки рядом со мной — два!
И он снова запрокинул голову. Проснулась Глуша. Она недоуменно посмотрела на Дмитрия, на отца — и вдруг вскочила:
— Брось, батяша!..
Глуша вырвала у него бутылку и укоризненно сказала:
— Нехорошо, батяша! Опять начинаешь!..
Егорыч поскреб щеку, заросшую редкой щетиной, и возмущенно топнул на дочь:
