Впереди была мягкая сыпучая глина — она легко раздавалась. Если бы только не болели так руки… Бедные руки — они совсем отказывались двигаться! Нет, они просто не могли двигаться! Тогда Дубинцев стал разгребать глину локтями, даже подбородком и все чаще останавливался, забывался. Перед его открытыми глазами в кромешной тьме проходили видения.
— Ну, иди же! — говорила Аннушка. — Иди, уже половина восьмого!
Но она и сама идет с ним и всю дорогу держит его руку в своих маленьких горячих ладонях, а у входа в партбюро тревожно спрашивает:
— Ты спокоен? У тебя чистое сердце?
Да, у него чистое сердце, и он почти спокоен. Только что-то бьется часто и сильно у горла и теплые волны приливают к лицу.
Вот он выходит из партбюро, и опять Аннушка берет его руку:
— Ну, что, что? Скорее говори! Дубинцев смотрит на светлые окна партбюро, на звездно-синее небо, на Аннушку, вздыхает счастливо:
— Приняли! «Иди, — сказали, — трудись, учись — ты коммунист!»
…И опять, опять он лез сквозь глину, через куски породы. В одном месте непрочная кровля слегка осела, придавив ему ноги. Он усмехнулся злобно: «Врешь, ног я здесь не оставлю!»
Прошли часы, длинные и изнурительные, прежде чем он выручил онемевшие ноги. Отдохнул или показалось, что отдохнул. Всем телом подался вперед… Вдруг лицо, грудь, руки умыла свежая воздушная струя. В первое мгновение не сумел оценить случившегося, но когда глина перед ним легко подалась и с тихим ропотом осыпалась в какой-то провал, — все его тело потрясло глубокое, облегчающее рыдание.
Он еще и двух раз не вздохнул свободно, как в глаза ему ударил до боли слепящий свет, а за шею, за плечи ухватились несколько сильных рук.
— Николай Викторович! Дышишь? — Рогов приподнял ослабевшее тело Дубинцева.
Кто-то светил ему в лицо, кто-то осторожно пожимал руку. Казалось, сотни людей столпились в узкой выработке.
Николай беззвучно пошевелил губами, но, так и не сумев ничего сказать, припал головой к груди Рогова.
А когда поднялись на-гора, он вдруг открыл глаза, пошатываясь встал на ноги, выпрямился, сделал один шаг, другой.
Митенька не удержался, радостно засмеялся:
— Ходит! Смотрите!
Весть о том, что Дубинцева спасли, с неимоверной быстротой облетела всю шахту. Все свободные от работы сбежались к конторе. А Дубинцев, ожидая врача, еще минут пятнадцать сидел в кабинете Рогова.
Несколько раз туда заглядывала Полина Ивановна и осторожно прикрывала дверь. Она хотела уже в третий раз позвонить в амбулаторию, как вдруг в приемную ворвалась Аннушка — молчаливая, с удивленно раскрытыми, невидящими глазами. Пальто у нее распахнуто, голова не покрыта, дыхания нехватает. Отдернула пальцы от дверной ручки, словно обожглась, и сказала вполголоса:
— Живой!
…Уже на следующий день, под вечер, Аннушка вела Дубинцева из больницы домой. Кое-где в тени лежал чистый, легкий снежок. Рука у Николая была все еще слабой, горячей. Молчали. Аннушка один только раз тихо сказала:
— Коля, ты со мной!
А на квартире быстро сияла пальто и забеспокоилась:
— У тебя жар. Я сейчас позову доктора.
— Аннушка, мне будет плохо без тебя… — несмело попросил Николай.
— А я никуда не пойду больше! — решила вдруг она. — Ты слышишь? Не пойду!
— Значит…
— Ничего не значит! — Аннушка отвернулась, спрятав порозовевшее лицо. — Немедленно ложись и не двигайся. И… вообще! Если ты такой…
Утонув головой в подушке, Николай закрыл, глаза. Аннушка присела рядом и провела пальцами по его бровям. Он почти мгновенно заснул. Проснулся уже в сумерках. Огня не было. Аннушка попрежнему была рядом, а у стенки, на стульях, на сундучке и просто на полу сидели все черепановцы. В ответ на взгляд Николая разом кивнули и замахали руками:
— Молчи, молчи!
— Мне так жить захотелось, — сказал Николай, словно продолжая прерванный разговор. — Совсем умирать собирался, потом очнулся: темно, тихо, душно — могила заживо, а я еще ничего для людей не сделал и ты одна осталась. Обидно. О ребятах вот стал думать… А какие ребята! Шахтеры какие! Подойди, Дмитрий, садись рядом.
Митенька подошел к кровати, сел на край ее.
— Друг ты мой… Я ведь знаю, как ты… — Дубинцев замолчал. Потом, не открывая глаз, отыскал руку Аннушки, подышал ей в ладошку, сказал медленно: — Ох, как я соскучился по тебе!
Потом он замолчал, положил голову на ладонь Аннушки и снова уснул.
Приезжая на шахту, секретарь горкома Воронов обыкновенно предупреждал об этом заранее. А сегодня он нагрянул нечаянно.
Рогов с Филенковым только что принялись за просмотр новых рабочих графиков, как дежурный сообщил: секретарь горкома в шахте, был только что на семнадцатом, теперь неизвестно куда делся.
А семнадцатый — это самое больное место на шахте: уголь — высшей марки, но боковые породы — кисель, и снизу и сверху «пучит», и мокреть страшная… Семнадцатым приходилось заниматься почти столько же, сколько всеми остальными участками, вместе взятыми.
Сказав, чтобы Филенков один заканчивал работу, Рогов поспешно спустился на нижний горизонт.
Иван Леонидович Воронов был коренным сибиряком, окончил горный институт, несколько лет работал на Дальнем Востоке, руководил одним из угольных трестов, потом был переведен в Кузбасс, уже в качестве партработника.
— Иван Леонидович? — переспросил начальник семнадцатого. — Минут пять как ушел. Рогов недовольно выговорил:
— По-моему, секретаря горкома можно бы и проводить…
— Пробовал я, — засмеялся техник. — Так ведь он здесь, как в своем кабинете, только рукой махнул.
— Он у диспетчера был, — сообщил транспортный десятник.
А диспетчер только плечами пожал.
— Иван Леонидович оставил нам сегодняшнюю газету. Посоветовал сообщить начальнику шахты, что перекрепку на третьем основном делают неправильно, и тут же вышел.
Рогов уже и надежду потерял найти секретаря. Завернул в забой к Вощину. Тут они и встретились. Афанасий Петрович что-то копался у транспортера породопогрузочной машины, рядом стоял Воронов.
Увидев Рогова, он сразу спросил:
— Ты знаешь, Павел Гордеевич, сколько экземпляров «Правды» выписывается на «Капитальной»?
— «Правды»? — Рогов немного удивился вопросу. — Это надо у Бондарчука спросить, Иван Леонидович, у него сведения…
— Ага… — Воронов обошел вокруг машины и, снова став рядом с инженером, повторил: — Ага, значит функции у вас точно разграничены? Ну, что ж… А я ведь для чего этот разговор затеял? Хожу вот и спрашиваю: «Читали письмо карагандинцев товарищу Сталину?» Одни говорят — читали, но большинство только краем уха слышали. Может, и ты не читал?
— Нет, я читал.
— Ну и это уже не плохо, — заметил Воронов и обернулся к проходчику. — Капризничает? — спросил он Вощина.
— Есть такой грех. — Вощин вздохнул, — Хороший аппарат, но, по-моему, на заводе кое-чего не дотянули. Прикидываю вот, что бы такое на большую передачу приспособить, а то заштыбовывается. — И тут же, зорко глянув на Воронова, спросил: — Товарищ Воронов, не пора ли нам самим написать Иосифу Виссарионовичу?
— Думаешь, есть о чем? — Воронов оглянулся на Рогова.
— Как не быть, все же в Кузбассе работаем, — сказал Вощин. — Он, конечно, доподлинно знает, как и что у нас, но ведь и простое слово ему сказать хорошо: так и так, мол, всяко в нашей Сибири бывает, а все больше вширь, в гору!..
— Хорошая мысль, — согласился секретарь. — Только крепко нужно подумать над этим и решить сообща.
Когда вышли в квершлаг, Воронов сказал Рогову:
— Слышал? Вощин — простой шахтер, а какие думы его обуревают: он и за инженеров мучается — что-то там, видишь, не дотянули, ему и с вождем хочется мыслями, надеждами поделиться. Ты учись у таких.
— Учусь… и учу, — подтвердил Рогов.
— И это правильно, — согласился Иван Леонидович. — Но должен тебе заметить, что учиться у народа не легко, для этого нужно быть настоящим большевиком. Только большевики без ложного умиления черпают из народной мудрости самое нужное, необходимое и возвращают эту же мудрость народу, обогащенную великим революционным учением. Ты не забывай об этом.
И уже когда они пришли в шахтоуправление и Воронов посидел несколько минут в углу на диванчике, Рогов сказал:
— А я не забываю об этом, Иван Леонидович!
— Да что ты! — деланно удивился Воронов. И пошел по кабинету, беззвучно пошевеливая губами, прикасаясь мимоходом то к телефону, то к спинке стула, то к переплетам книг на этажерке, точно проверяя, прочно ли, надежно ли все это сделано. Потом остановился у окна, и, вглядевшись сквозь сетку моросившего осеннего дождика в туманную панораму рудничных строений, спросил: — Что это за отвалами у тебя народ делает?
